Мартон и его друзья - [111]

— Каждый будет получать в день по литру молока, это мы поставим условием. И это, дружок, не какое-нибудь снятое, разбавленное городское молоко. Когда ты пьешь его, оно так и пенится… как… как мыльная пена во время стирки. А творог? Да он лучше, чем у нас масло. А яйца? Еще теплые, из-под курицы… А виноград? Во время сбора можешь есть сколько влезет.

— Это уж ты загнул, — заметил Петер Чики, до сих пор не выражавший никаких сомнений.

— Загнул?! Оно и видно, что ты никогда не бывал на сборе винограда!

— А ты бывал?

— Не бывал, но читал о нем. Хозяин даже уговаривает: «Ешьте, ешьте, пожалуйста!» Ведь чем скорее работник наестся, тем быстрее виноград надоест ему и работа будет спориться. А к вечеру на виноград он уже и смотреть не захочет.

— Смотреть не захочет? — удивился Петер.

— Да. А потому хозяин вынужден стряпать своим работникам паприкаш из цыплят.

— Паприкаш из цыплят? — повторил Петер, глотая слюнки.

— Подумаешь, а что ему, трудно? В деревне цыплят как воробьев в Пеште. Там совсем другая жизнь, чем в городе. Знаете вы, что таксе деревенский хлеб? — раскрасневшись, бросил Мартон свой последний довод. — Это вам не плоский «эржебетский хлеб», это гармонь. Надавишь — сплющится, отпустишь — поднимется. А сверху румяная корочка. Снизу — мукой обсыпана. Запах такой, что за сто метров услышишь! И можешь есть сколько душе угодно!

— Сколько душе угодно?.. — прошептал зачарованный Петер.

— Сколько душе угодно!

— И даже три килограмма?..

— А что это для них? Земля ведь родит! А Венгрия — земля обетованная. И потом — лошади на молотьбе рта не завяжешь. Знаешь эту пословицу?

— Знаю.

— Так что же ты сомневаешься тогда?!

8

Они стояли на каменном бельведере башни. Раз уж вышли за Буду, как же не взобраться на Эржебетский бельведер. Мартон третий раз показывал на раскинувшуюся перед ними панораму.

— Весь Будапешт видно… Красиво!.. Правда, Фифка?

— Очень красиво, — ответил Тибор вместо Мартонфи. — Только чуточку прохладно. Жаль, что у меня нет осеннего пальто, а то бы я с собой захватил.

— Прохладно только потому, что мы высоко забрались, — утешал друга Мартон. — Здесь дует прохладный ветер. А как только спустимся, будь спокоен — сразу тепло станет.

Тибор не ответил. Съежившись, поднял воротник пиджака.

— Если б выстроили башню в две тысячи метров высотой… — хотел продолжить Мартон свои рассуждения о прохладе и ветре, но, глянув на Тибора и заметив, что у него зубы стучат, позабыл про башню.

— Тебе правда холодно? Хочешь мой пиджак? А почему нет? Что ты дурака валяешь? Мне совсем не холодно. Не веришь? Вот я сейчас даже рубашку скину и буду принимать воздушную ванну. Все равно не хочешь? Ну так встань у меня за спиной. Ближе! Еще ближе! Обними меня. Так лучше? Меньше продувает?

Петер Чики вытащил из огромного кармана альбом для рисования, положил его на каменный карниз бельведера и стал делать наброски. Зажмурил один глаз. Лицо у него стало лукавым, словно он собирался выкинуть какую-то шалость. На спине у Петера болтался рюкзак. Ребята еще в начале пути сложили в него свои завтраки. Эти завернутые в газетную бумагу и перевязанные веревочками пакетики им дали на дорогу недоверчивые и предусмотрительные мамаши. Мартон хотел было поделить пакетики на две части, так как и Лайош Балог взял с собой рюкзак, но Чики презрительно махнул рукой: «Да кладите все в мой, вместе с рюкзаком Лайоша! И так легкий как пушинка».

Первый эскиз был готов. Чики засвистел, перевернул страницу и взялся за новый. «Подожду еще, пока этот кончит, потом спустимся вниз, — подумал Мартон. — Тибору холодно».

Лайош Балог что-то забормотал вслух: чтоб знали — сочиняет стихи.

Мартон глазами разыскивал улицу Сенткирай и дом, в котором живет Илонка. Но, конечно, не нашел, весь город расплылся у него перед глазами. Тибор сказал что-то Мартону. Он обернулся, но посмотрел на друга так, будто видел его впервые в жизни: «Что?.. Что ты сказал?»

Фифка Пес некоторое время созерцал раскинувшуюся панораму, правда без особого восхищения, потом сунул руку в карман и вытащил оттуда потрепанный кожаный портсигар. Когда-то он был, очевидно, черным, но теперь от долгого употребления потускнел и стал коричневым; Мартонфи он достался, должно быть, по наследству. Геза нажал кнопку, крышка щелкнула. На одной стороне портсигара лежали тоненькие сигареты «Дунай», на другой пыжилась толстая сигарета «Стамбул». Фифка пересчитал ногтем указательного пальца тоненькие сигареты, вынул одну, постучал о портсигар, потом вытащил мундштук, подул в него, вставил сигарету и, нагнувшись, чтобы ветер не задул огня, закурил. Все это он проделывал медленно и обстоятельно. Выкурив сигарету, Геза повернулся, вытащил из кармана огрызок карандаша сантиметра в три длиной и лихо расписался на стене черной башни, запечатлев свою знаменитую, всю в завитках подпись: «Геза Мартонфи», которую даже Петер Чики подделывал с трудом. Потом между закорючками нацарапал: «12 октября 1914 года». Задумался чуточку и затем, чтобы сохранить для истории все подробности, добавил: «9 часов утра».

Чики захлопнул, наконец, свой альбом для эскизов.

— Ну и воздух здесь! Я проголодался! Где мы будем есть? Спустимся вниз? Или здесь позавтракаем, в пятистах двадцати девяти метрах над Будапештом?