Март 1953-го - [14]

А вот и она — здрасте!

Удача пожаловала в гости к Лехе в образе и подобии красавицы лилипутки, умеющей срывать аплодисменты даже под куполом цирка, не то, что в каком-то задрипанном погребе, пахнущем прелой картошкой. Правда, Ада, пусть сто раз назовется сказочной принцессой в своей пушистой шубке на кроличьем меху, ему была, честно признаться, до лампочки, которой, к слову, в его распоряжении под землей не имелось. Его интересовали не литературные произведения Андерсена, а денежные знаки, в значении — рубль, три, пять.

— Кошелек или Ада! — сказал он на доступном языке пиратов, когда я спустился в подвал с аккордеоном «Вельтмейстер» на груди. Футляр я оставил под роялем, чтобы домашние ничего не заподозрили, а рукоятку револьвера сжимал в кармане пальто.

Плененная, но отнюдь не связанная по рукам и ногам, принцесса цирка фыркнула:

— Браво! Брависсимо! Что за реплика?! Браво, какой артист в тебе умирает, хотя мозгов ему кот наплакал!

— Заткнись! — погрозил ей кулаком матерый уголовник, не вышедший ростом, чтобы выглядеть на уровне своего возраста. — Не шей мне мокрое дело. Никакой артист тут не умирает. А будешь выступать — твои мозги вышибу.

— Снимай штаны, знакомиться будем! — ядовитая дразнилка разбитных лилипуток, не менее популярная и среди девчонок нашего двора, чуть ли не довела обидчика до помрачения рассудка.

— Я тебе за штаны башку оторву!

— Этого тебе не позволит мой капитан.

— Кто капитан?

— Мой командир!

— Я спрашиваю — кто? — Леха нагнетал воздух парами злости и страха, боясь милиции, где тоже водятся капитаны.

— Фимуля!

— Как капитан? Какой командир?

— Я ему честь отдавала.

— Нашла чем хвастаться! — вздохнул с облегчением. — Лучше бы горсть монет насыпала. Мне деньги нужны.

— Мой командир не позволит тебе такие удовольствия жизни.

— Чья бы корова мычала, — Леха резко повернулся ко мне, поднеся кулак к самому носу. — Гони монету, пионером станешь к лету!

Дьявол его задери! Чем бы поязвительнее врезать в ответ?

— Лошадь, ложку и жену никому не отдаю, — отчеканил я по-солдатски, вспомнив, что на Первой мировой войне, по рассказам дедушки Аврума, подобным присловьем отвечали его сослуживцы, если у них просили что-нибудь, кроме махорки.

Леха не врубился в исторический экскурс, продолжал гнуть свою преступную линию.

— Сколько стоит чистоганом твой игральный аппарат? — спросил будто ненароком.

— Так я тебе и сказал, нашел дурака.

— Ну?

— Гну!

— Не гни без надобности, коли по фене не ботаешь.

— Не помню.

— А дважды два помнишь? — глумливо усмехнулся тюремный сиделец, будто он заодно и великий Эйнштейн в кубе.

— Это если сложить или умножить? — подловил я недоучку вопросом на засыпку.

Спасительное «если» поставило вора-крадуниста в тупик. Он пошевелил извилинами, и на его лбу запрыгала жилка, наливаясь синим светом, как мигалка у входа в рентгеновский кабинет. Было очевидно: умножить два на два Леха не был способен при всем напряге обоих полушарий, наполненных серым веществом, правда, не совсем умственного качества.

— Побазлали и ладно! — сказал он нарочито сердито, скрывая смущение, почерпнутое из математического убожества. — Я за тебя в ломбард не пойду с музыкальным аппаратом, а тебя посылать без паспорта — сплошные убытки. Так что решай, последний раз говорю: кошелек или Ада!

— Или Ада! — поставил я твердую точку. — Кошелька все равно нет.

— А это мы сейчас проверим! — тиснулся ко мне Леха, намереваясь пошарить по карманам.

Но напоролся на выставленный в живот ствол. И зашмыгал носом, мгновенно став похожим на малолетнего несмышленыша, хотя было ему под двадцать, а то и больше.

— Уходи, Леха, мы здесь будем музыку играть.

— Концерт по заявкам трудящихся? За наличман?

— На похоронах бесплатно.

— Кого хороним?

— Отца народов, вождя и учителя.

— Троих чохом? В одной братской могиле?

— Тут вообще не могила. Тут штаб. И мы будем сидеть и ждать под музыку, когда на небе появится душа.

— Кого? Отца народов?

— Вождя и учителя.

— И ради этого сидеть? Нашел охотника срок мотать за бесплатное кино! Ты мне лучше нарисуй картинку с его лица, ту, что на четвертной.

— Я не художник.

— А она? Или она — «я не папина, я не мамина, я на улице родилась, меня курочка снесла», а?

— Бэ! Имей понятие: для Фимули я — «моя несравненная Дюймовочка!» — возмущенно откликнулась лилипутка и, игнорируя угрозы Лехи, выраженные в непечатных словах и зубовном скрежете, приняла у меня аккордеон. — Не хочешь слушать, катись барашкой по сивым вражкам. И не мешай моему капитану смотреть на небо.

— А что? — засомневался Леха. — Всамдел там душа появится?

— Заткнись! — и я взвел курок револьвера.

И любимица цирковой публики распахнула меха, подхватила мелодию, льющуюся во двор из окон вместе с попутными словами: «Вы жертвою пали в борьбе роковой. Любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за него. За честь его, жизнь и свободу!» Но откуда они доносились: со второго, третьего, четвертого, или со всех этажей разом, я не различал. Слишком усиленно, до рези в глазах, всматривался в наплывающие облака.

Где душа товарища Сталина?

Где?

Души я не увидел. Только услышал, как Леха безнадежно произнес: