Маршал Конев - [23]

Когда возникает возможность подумать, я всегда думаю о тебе, Галя. Верь мне: только о тебе… Вспоминаю наш школьный бал, нашу последнюю встречу. Ты ведь никогда не обращала на меня внимания. Я был для тебя как все. Случалось, правда, что ходил с тобой в кино, вместе играл в школьном драмкружке, иногда гуляли, когда тебе не с кем было больше гулять. А вот пишу я почему-то тебе, только тебе…»

В письме был адрес: полевая почта… И приписка: «Пиши. Может, на этот раз мне посчастливится, и твоё письмо дойдёт».

Господи, что же это такое происходит, — сокрушалась Галя. — Почему, почему же она не оставила никому в деревне своего адреса? Почему ни разу не наведалась туда? Хотя, правда, наведываться ей было не к кому. Да и некогда. Кто бы отпустил её с завода просто так, ни к кому? Ну что теперь горевать! Письма-то всё-таки дошли. Какая радость! Коля, судя по всему, жив и здоров. Значит, можно ещё загладить свою вину, можно объясниться — он поймёт. Он такой добрый, такой милый… «Верность друга нужна и в счастье, в беде же она совершенно необходима», — вдруг вспомнила она где-то вычитанную фразу. В тот же вечер Галя написала Коле Паршину на фронт длиннющее письмо, в котором не скрывала, что она тоже часто думает о нём. Он нравился ей, с ним ей было интерес-80. И если она не забыла его, как забыла почти всех своих одноклассников, то это что-то да значит.

…С тех пор прошло долгих два месяца. Шестьдесят дней томительного ожидания. От Коли не было ответа. Почему? Ведь теперь у него есть её адрес. Теперь очень просто её найти. Вывод напрашивался только один: из-за долгого молчания он теперь и сам не пишет ей, не желает отвечать. Галя теперь корила себя за то, что так откровенно призналась в своих чувствах. Она сожалела об этом душевном порыве. Женя Свиридова каждый день спрашивала её, получила ли она ответ от своего «фронтового друга». Она так и говорила: «фронтового друга». Галю коробило это выражение. И в последний раз, сдерживая себя, ответила спокойно:

— Не пишет. Ничего не пишет.

— Чего же ты закручинилась, милая моя? — попыталась успокоить её Женя. — Бои идут, времечка нисколечко нет. А может, и совсем пораненный или, того хуже — убитый лежит…

— Да ну тебя! — в сердцах отмахнулась от неё Галя. — Скажешь тоже!

Но страшная мысль, высказанная Женей, о ранении или, того хуже — смерти Коли, не покидала её. Она теперь ругала себя за поспешность в суждениях: упрекала парня, а он, может быть, совсем и не виноват.

Ровно в назначенное время она встала на своё рабочее место у конвейера и, выполняя однообразные, раз и навсегда заученные движения, в такт им про себя повторяла: «Не пишет, не пишет, не пишет… Почему, почему, почему?»

Пришёл мастер. Посмотрел, как энергично трудится Галя, сказал:

— Молодец! Так держать!

Она не расслышала этих слов, но по снисходительной улыбке мастера поняла, что тот одобряет её работу, и вполголоса пропела запомнившиеся ещё со школы строки из Гете:

Радость и горе, волнение дум,

Сладостной мукой встревоженный ум,

Трепет восторга, грусть тяжкая вновь,

Счастлив лишь тот, кем владеет любовь.

В тот день Галя обрела ту необходимую для дела уверенность, которая помогала ей до конца смены действовать ритмично, и каждая сработанная ею деталь была прочна и надёжна.

В обеденный перерыв к ней подошёл начальник цеха и таинственно прошептал:

— Тебя вызывают в райком. Что-то случилось!

Галя недоумённо пожала плечами.

8

День был пасмурный и душный. Подготовленный к рейсу боевой самолёт стоял на взлётной дорожке и ждал необычных пассажиров.

Командир экипажа стоял у трапа, когда к нему на большой скорости подъехала легковая машина. Из неё вышел высокий, широкоплечий военный в кожанке, какие носили многие командиры на фронте. Здороваясь и сдержанно улыбаясь, он спросил:

— Ну как погода по маршруту? Лётная?

— Совершенно верно, товарищ маршал, — пожимая протянутую руку, ответил лётчик. — Всё в норме. И в Москве, сообщают, безоблачно.

— Это хорошо, что в Москве безоблачно, а то я опасаюсь грозы, — ответил Конев со скрытым, одному ему понятным смыслом.

— Грозы не должно быть, товарищ маршал, — ещё раз заверил лётчик.

— Дай-то Бог, дай-то Бог…

Уточнив время нахождения самолёта в воздухе и его маршрут, маршал спросил:

— А что, Крайнюкова ещё нет?

— Да вот подходит и его машина, — ответил стоявший рядом адъютант подполковник Соломахин.

Вторая машина встала почти вплотную к первой. Она ещё как следует и не остановилась, как правая дверца открылась, и показалась крупная, с пышной шевелюрой голова члена Военного совета генерала Крайнюкова. Выйдя из машины, он надел фуражку и направился к маршалу:

— Здравия желаю, Иван Степанович. Не опоздал?

— В самый раз, Константин Васильевич, — протягивая руку, ответил Конев. — Но надо поторапливаться. В Москве ждать не любят.

В салоне самолёта Иван Степанович сидел глубоко задумавшись. Крайнюков посмотрел на него раз, другой. Взгляд маршала был устремлён вдаль, губы плотно сжаты. Крайнюков всё же решил отвлечь командующего:

— Волнуешься, Иван Степанович?

Конев встрепенулся, возвращаясь к реальности. Он мысленно только что был вместе с наступающими войсками фронта: сперва на Рава-Русском, затем на Львовском направлении, следил, как развивается самая масштабная в его фронтовой жизни боевая операция. Потом также мысленно перенёсся в стан противника, побывал даже в ставке Гитлера и «проиграл» его реакцию на прорыв русскими обороны вермахта сразу в двух местах. Теперь же, думая обо всём этом, хитровато сверкнув глазами, Конев не спеша ответил Крайнюкову: