Маршал - [129]

Дети подхватили:

– Хорс-тох! Тох-тох-тох – Маршал!

– Ай, молодцы! – воскликнул отец. – Только концовку надо делать вот так. – Вновь Тота вскочил и стал проводить мастер-класс, как будто они в репетиционном зале. – Так! – сел Тота на прежнее место, поправил чемодан. – Вновь с третьей позиции. Концовка – здесь бешеный ритм. Начали!

На всю округу застучал чемодан. На переходах ритма, с хоровым возгласом «Маршал», Тота особенно яростно бил в импровизированный инструмент. Вдруг, словно струна оборвалась, звук удара куда-то провалился. Тота замер. Все замерли.

– Что это? – удивился отец семейства.

– Может, чемодан устал? – предположила дочка.

– А что в нём? – спросил Тота.

– Даже не помню, – пожала плечами Дада.

Тота ловко бросил чемодан на нары, раскрыл. Тишина. Дада догадалась.

– Двойное дно, – прошептала она.

Кто-то, скорее всего зэки, сделали так называемое двойное дно в чемодане. С нескрываемым любопытством и изумлением, понимая, что это жизненно важный клад, Тота и Дада, уже как бывалые зэки, с полувзгляда поняли всё. Детей сразу же уложили спать. Ещё раз проверили засовы на дверях. Толстым одеялом занавесили окно. Перешли на шёпот.

В чемодане были деньги. Советские и даже немецкие марки. Штук десять казначейских облигаций госзайма, на которые обманывали весь советский период советских людей, и два письма: в Карлаг на имя Самбиева Лёмы. Текст короткий: «Всё нормально. Жду. Люблю». Без имени отправителя.

Но самое главное – три фотографии. Самая большая, с рельефными краями, сделана в фотоателье. Дата: март 1968. Алма-Ата. Стоят мужчина в кепке и женщина средних лет. Между ними на стуле – симпатичная девочка.

– Это мой отец, – шепчет Дада. – Я его таким и помню. Значит, это я… А это, получается, моя мать… Её я не помню.

– Зато я, кажется, помню и знаю.

– Что-о-о?! – изумилась Дада.

Тота рассматривает две другие фотографии. На одной группа мужчин, по центру – отец Дады. Другое фото – любительское. Самбиев Лёма в тюремной робе, а рядом та же женщина. Она тоже явно в казенной одежде. На обратной стороне было что-то написано синими чернилами, но со временем всё расплылось, не разобрать. Однако Тота узнал:

– Это мать Амёлы Ибмас, – твердо сказал он.

* * *

Как на зоне приучили, Тота проснулся рано. Керосиновая лампа уже догорает, фильтр мерцает, а Дада все также сидит, плачет и смотрит на фотографии.

– Ты не спала?

– Немного убиралась. – Одежда Тоты почищена, висит аккуратно на стуле, но сейчас Дада спрашивает о своем: – Тота, вы вчера мне дали два телефона по памяти. Вы не ошиблись?

– Дада, я тебе уже десятый раз повторяю. Рабочий телефон Амёлы я точно помню. А вот домашний – не уверен.

Тота стал одеваться, а Дада как бы про себя говорит.

– Наша мама рассказывала, что ей всегда снился сон, как она шла по железнодорожному полотну в пустыне, а впереди её мать. Но она никак не может догнать её, как в воде, тяжело идти… Не поверите, Тота, только вам говорю, а более и некому было. С самого детства меня преследовал один сон, вернее кошмар. В ушах этот истерзанный крик «Дада, Дада!», что я кричала, когда убили отца. Так бывает тяжело… А вот в последние дни я вижу во сне маму. Образ расплывается, но она почему-то плачет и зовёт меня. Я так хотела её увидеть!.. И вот. Мама!.. Тота, скажите, какая она? Елизавета… Ещё раз. Прошу. Поподробнее расскажите о маме.

– Я тебе почти всё всю ночь говорил. Однако про одну вещь не сказал… Мы ведь втроем, я о нас и твоей маме, – зэки и знаем, что такое кликуха или позывной. Она дается в основном по характеру человека. Ведь так? Так вот, у твоей мамы, она сама мне сообщила, позывной был Цыплёнок…

– Почему был? – возмутилась Дада.

– Ну, я в том плане, что ныне она ведь повзрослела.

– У-у! – простонала Дада. – Когда же наступит утро? Когда откроют переговорный пункт?! Я услышу маму. Тота, дорогой, вы мне купите билет? Цюрих! Мама!

– Да-да, конечно, – обещает он.

– Боже, эта ночь длиннее, чем в карцере… Вы в карцере долго сидели? – И вдруг она меняет тему: – А Амёла и не похожа на мать, не правда ли?

– Да-да, – соглашается Тота. – Ты более похожа. Это факт.

– Хотя в милиции нам сказали, что мы похожи, как две сестры.

– В какой милиции? – удивился Тота.

– В Енисейске. Там всего одна захолустная гостиница, – вспоминает Дада. – И вот в эту дыру прибывает эта мадам! С такими чемоданами. Вся в парфюме. С прислугой. И говорит: «Где портье?» Ей, бедняжке, чемодан занести в номер надо. Вы представляете, Тота, я тогда и не знала, с ней ведь консул посольства Швейцарии был. Так он и потащил её огромный сундук на второй этаж.

– Так сундук или чемодан? – поддевает Тота.

– Какая разница? В эту сибирскую глушь – весь гардероб! – Дада встала. Подбоченилась. Продолжила: – Я как увидела её, сразу поняла, что эта мымра к вам примчалась.

– А как ты это определила?

– Ой, Тотик, а к кому же в это болото поедут?.. Твои кудри каштановые всех сводили с ума.

– Как видишь, теперь не каштановые, седые.

– Ещё краше… Вот она и примчалась, как будто меня не было и нет.

– Но ты на посту, – съязвил Тота.

– А как же, мать двоих детей!

– Твоя сестра. Оказывается.

– Вот я об этом… В общем, утром является эта мадам в ресторан на завтрак. Шведский стол. Ну, как в Сибири. Мне нормально. А она – что это такое? Где же местные, натуральные продукты – рыба из Енисея, грибочки, ягоды? Тут всё – китайский пластмасс.