Маршал Баграмян. «Мы много пережили в тиши после войны» - [30]

— Спасибо тебе, Иван Христофорович, век не забуду твоей доброты.

В злополучный гарнизон съехалось все окружное начальство, проверяли оборудование стрельбища, пристрелку оружия. Беседовали «по душам» с солдатами: хорошо ли накормлены, как с табаком, получают ли письма от родных? Объясняли: от вашей стрельбы зависит оценка дивизии, авторитет всего Дальневосточного округа. Солдаты скромно обещали — постараемся.

Но на следующее утро стрельба не пошла, как и при первой проверке, мазали стрелки, в мишенях не оказывалось нужного количества пробоин, «неуд» был подтвержден неотвратимо. Малиновский приводил в оправдание большие работы по строительству парков для новой поступающей техники. Упустили огневую подготовку! Баграмян молчал. Что он мог сказать? В армии чем бы ты ни занимался: строительством, выездами на тушение пожаров, оказывал помощь населению при стихийных бедствиях, на уборке урожая — все это не оправдание, боевая готовность дивизии, полка, батальона, каждого солдата — нерушимый закон.

Малиновский перед отъездом комиссии униженно просил Баграмяна:

— Может быть, не включите в акт эту дивизию? Пока вы доедите до Москвы, мы выправим положение. Доложим вам, Иван Христофорович, телеграфом высокие оценки стрельбы, которых мы непременно добьемся.

Добрейший Иван Христофорович переживал не меньше Малиновского, но не мог ничем ему помочь. И так уже допустил послабление с перестрелом.

Не могу подробно описать личные переживания Баграмяна. Но создавшуюся ситуацию и ее возможные последствия постараюсь показать на собственном, почти аналогичном примере.

В 1952 году я выезжал с инспекцией на проверку войск Туркестанского военного округа. Попал в группу инспекторов, которым было поручено проверять части дивизии, расквартированной в Ашхабаде. Все шло нормально: отстреляли полки удовлетворительно, физическая подготовка тоже была удовлетворительной, оставался последний экзамен проверки — подъем по тревоге с проведением учений с реальным выходом частей в поле. Мы, проверяющие этой группы, тоже готовились. Старший нашей команды в этом гарнизоне генерал-лейтенант Журавлев мне приказал:

— Ты — разведчик, тебе и карты в руки, поезжай в район учений, осмотри дороги и рубежи предстоящих «боевых действий». Приедешь, расскажи нашим офицерам, чтобы они не заблукали в ходе учений.

Я отправился выполнять поручение на «газике» с шофером без сопровождающего из местных офицеров, чтобы не раскрыть район, где будут проводиться учения. И вот поздно ночью на рубеже, где должна происходить динамика встречного боя, обнаружил большую группу офицеров. Они сидели на взгорке, а внизу перед ними ходил и давал указания командир проверяемой дивизии генерал Булгаков. Он говорил, кто и что должен делать на этом рубеже.

Я подъехал с поля, вышел из машины и подошел с тыла к этой группе. Они сидели ко мне спиной и не заметили меня. Хотя я и не таился… Подошел, встал в заднем ряду сидящих офицеров и стал слушать, о чем говорит генерал. А говорил он невероятные для слуха проверяющего вещи — излагал ход предстоящего здесь встречного боя, точно по нашей методической разработке! Я не дослушал до конца указания командира, спустился к нему с пригорка и прямо спросил:

— Товарищ генерал, откуда вам известно то, о чем вы сейчас говорили?

Он знал меня, встречались с ним в дни проверки на стрельбище и в расположении полков. Не растерялся, уверенно ответил:

— Я провожу рекогносцировку местности перед предстоящими учениями.

— Именно в том районе, где нами намечено проводить это учение? — подсказал я.

— Я не знаю, где вы собираетесь проводить учения. А я решил проводить рекогносцировку на этом направлении.

— И динамику встречного боя тоже сами разработали?

— Не знаю никакой вашей динамики, товарищ подполковник, не мешайте мне готовить офицеров к предстоящим учениям.

Это было уже прямое хамство с его стороны, но я не стал вступать с ним в пререкание.

— Хорошо, товарищ генерал, не буду вам мешать, поеду и доложу руководству о том, что я здесь невольно услышал.

После моих слов генерал умолк. Молчали все сидящие на взгорке офицеры. Тихо было в поле и прежде, но теперь тишина мне показалась просто ощутимой.

Генерал коротко бросил:

— Пойдем в мой штабной автобус. Объяснимся.

Я последовал за ним. В автобусе комдив поставил на столик бутылку коньяка, достал из ящика закуски. И по-свойски сказал:

— Тоже за день, наверное, помотался. Давай выпьем.

Налил коньяк в стаканы и тут же свой, не торопясь, выпил. Я пить не стал. Он продолжал так же по-панибратски:

— Ты не первый год в армии служишь. Что, не знаешь, как это бывает? Ну узнали мы ваши планы. Подготовимся. Кто из-за этого пострадает? Настучишь?

— Я не настучу, а доложу о том, что мне стало известно.

— Ну, и какая о тебе пойдет слава в армии? Стукач!

— Я не стукач, а проверяющий, товарищ генерал. Выполняю свои обязанности.

— Не зарывайся. Может быть, еще где-нибудь придется служить вместе. Как будешь мне в глаза смотреть?

— Буду смотреть честно. Вы сами не будете меня уважать, если я не буду докладывать вам правду.

— Брось ты эти высокие материи. Давай, пей, и разъедемся по-хорошему.