Мароны - [7]

Все имущество отца пошло на уплату долгов, и мне приходится ехать третьим классом. Говорят, это далеко не роскошный способ путешествовать, но я молод, здоров и способен вынести любые неудобства.

Любящий Вас

Герберт Воган".

В девушке это письмо не вызвало негодования. Наоборот, на ее лице появилось выражение сочувствия, с губ сорвалось еле слышное восклицание: "Бедный!"

О Герберте Вогане ей было известно лишь, что он ее кузен. Слово "кузен" всегда приятно для слуха молодой девушки, порой даже приятнее, чем "брат".

Как ни тихо прошептала она "бедный", мистер Воган услышал и бросил на дочь недовольный взгляд.

- Ты поражаешь меня, Кэт, - сказал он. - Говоришь тоном сожаления о том, кого совершенно не знаешь, кто ничем не заслужил твоего сострадания! Ленивый бездельник, точно такой же, как его отец. Подумать только - едет третьим классом! И на том же корабле, что и мистер Монтегю Смизи. А, черт возьми! Какой стыд! Мистер Смизи, конечно, узнает, кто он такой, хоть и не будет якшаться с подобным сбродом. Но все же мистер Смизи, наверно, заметит его... А когда снова увидит здесь, то, уж конечно, сразу вспомнит. Нет, необходимо принять меры. Нельзя допустить, чтобы это случилось. "Бедный"! Да, он действительно бедный - жалкий бедняк! В точности, как отец. Тот всю жизнь возился с красками да палитрами, вместо того чтобы заняться путным делом. И все для того, чтобы называться художником. "Бедный"! Как бы не так! Чтобы я больше не слышал от тебя подобных глупостей!

Произнеся этот гневный монолог, мистер Воган сорвал с газеты бандероль и попытался чтением отвлечь мысли от автора злосчастного письма.

Его дочь, изумленная и расстроенная непривычно резкими упреками, сидела молча, опустив глаза. Краска залила ее щеки. Но, несмотря на обиду, ее сострадание к бедному неизвестному кузену не стало меньше. Вместо того чтобы заглушить или уничтожить это чувство, отец своим поведением только разжег его. Мистер Воган забыл поговорку: "Запретный плод сладок".

Глава V

НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

Жаркое вест-индское солнце быстро склонялось к Караибскому морю, как будто спеша окунуть свой огненный диск в прохладные голубые воды, когда, обогнув мыс Педро, в бухту Монтего-Бей вошел корабль. Это было трехмачтовое судно водоизмещением в триста - четыреста тонн. Судя по косому парусу бизань-мачты, это был барк.

Дул легчайший бриз, и корабль шел на всех парусах. Их потрепанный непогодой вид красноречиво говорил о том, что судно проделало немалый путь по океану. О том же свидетельствовали облупившаяся краска на бортах и темные пятна возле клюзов8 и шпигатов9.

Кроме флага владельца судна, развевавшегося на мачте, как вымпел, на корме реял второй флаг. Когда порыв ветра развернул его полотнище во всю ширь, стало видно голубое, усеянное звездами поле и чередующиеся алые и белые полосы. Полосы и самый цвет их были на этом флаге как нельзя более уместны. Хотя этот флаг называли флагом свободы, здесь он прикрывал собой позорное рабство. Это был невольничий корабль.

Дойдя почти до середины бухты, но все еще держась на значительном расстоянии от берега, где находился город, корабль неожиданно лег на другой галс и, вместо того чтобы идти к пристани, повернул к южному, незаселенному берегу залива. На расстоянии мили от него на корабле убрали паруса. Грохот цепи в клюзе возвестил, что якорь брошен. Несколько секунд корабль дрейфовал, но вот якорный канат натянулся, и барк замер.

Почему невольничий корабль не зашел в гавань, почему он стал на якорь вдали от нее?

Догадаться об этом было нетрудно, стоило лишь подняться на борт судна. Однако привилегия эта не была дарована посторонним зрителям. На палубу допускались лишь посвященные - те, кто был заинтересован в покупке груза.

Издали казалось, что жизнь на корабле замерла. Но в действительности на палубе его разыгрывалась страшная драма. Груз судна состоял из двухсот человек, или "штук" - на профессиональном языке работорговцев. "Штуки" эти были не вполне одинаковы. Это был, как острил корабельный шкипер, "разносортный товар" - его набирали вдоль всего африканского побережья, и, естественно, здесь попадались представители различных темнокожих племен. Тут были светло-коричневый, живой и сметливый мандинг и рядом с ним черный, как смола, йолоф. Свирепый, воинственный короманти был скован с кротким, послушным поупо, желтокожий, похожий на павиана, унылый эбо - с каннибалом моко или же беспечным, веселым уроженцем Конго или Анголы. Однако сейчас никого из них нельзя было назвать ни беззаботным, ни веселым. Ужасы путешествия в трюме сказались на каждом. Жизнерадостный уроженец Конго и угрюмый лукуми равно пребывали в состоянии полнейшего уныния. Яркая картина, открывавшаяся их глазам, пейзаж, сверкающий всеми оттенками тропической флоры, не вселяли в их сердца радостных чувств. Одни смотрели на берег равнодушно, другим он напоминал родную Африку, откуда их силой увезли грубые, жестокие люди. Некоторые поглядывали на него со страхом, думая, что это Куми, страна великанов-людоедов, и что их привезли сюда на съедение.

Беднягам стоило лишь немного поразмыслить, и они сообразили бы, что едва ли таковы были намерения белых мучителей, привезших их сюда из-за океана. Твердый, неочищенный рис и грубые зерна кукурузы служили невольникам единственной пищей за все время плавания. Такими яствами едва ли кого откормишь для пиршества людоедов. Когда-то гладкая и блестящая кожа пленников стала сухой и дряблой от болячек и рубцов, оставленных страшным бичом, "кракра", как они его называли. Самые темнокожие за время пути стали пепельно-серыми; более светлая, коричневая кожа других приобрела болезненный, желтоватый оттенок. И мужчины и женщины - среди живого груза на корабле было немало и женщин - носили на себе следы бесчеловечного обращения и длительного голодания.