Мародеры. Как нацисты разграбили художественные сокровища Европы - [8]

В Третьем рейхе искусство будет служить важным индикатором идеологических убеждений и расовой чистоты. Скажи мне, что висит у тебя на стене, и я скажу, кто ты.

Планы нацистов в области культурной политики были не просто амбициозными: эта политика занимала центральное место в их идеологии, что не совсем обычно для других политических движений XX века.

Вплоть до конца войны на разграбление, уничтожение и политизацию искусства выделялись огромные средства. С точки зрения распределения военных ресурсов культурная политика была так же иррациональна, как и преследование и уничтожение евреев. Отчасти потому, что разграбление художественных сокровищ было колесиком того же самого механизма. Разграбление еврейского имущества и стремление покончить с еврейским влиянием на немецкую культуру — это идеологический проект, который стал первым шагом на пути к уничтожению более шести миллионов человек.

Гитлер, считавший себя главным арбитром Третьего рейха в вопросах архитектуры и искусства, был не единственным, кто осуществлял культурную политику нацизма. Среди нацистской элиты многие проявляли неподдельный — пусть и ограниченный — интерес к искусству. Они видели, что после 1933 года здесь открываются огромные возможности — искусство могло помочь в карьере, дать власть, статус, деньги. Для многих нацистских функционеров искусство было способом приблизиться к фюреру. Вовремя проявив интерес к культуре или преподнеся в дар Гитлеру изысканное художественное произведение, можно было стать влиятельным человеком.

Герман Геринг, Генрих Гиммлер, Йозеф Геббельс, Мартин Борман, Альфред Розенберг и Альберт Шпеер — вот лишь немногие из высокопоставленных нацистов, активно занимавшихся вопросами культурной политики.

Искусство вошло в нацистскую политику как риторический инструмент, как образ и метафора. Зачастую между политикой и искусством проводились прямые параллели. В 1933 году Геббельс в одной из своих речей заявил:

Политика — это высочайшее и самое грандиозное из всех искусств, и мы, все те, кто формирует современную политику Германии, чувствуем себя художниками. Задача искусства и художника — формировать, придавать форму, избавляться от нездорового и давать дорогу жизнеспособному.

Для нацистов главным в искусстве было совершенство человека, расы, тела. И главное, стремление к абсолютной красоте. «Искусство авангарда с его постоянно меняющейся перспективой и сознательным нарушением эстетических табу представляло угрозу основам нацистской идеологии, авангард был воплощением уродства», — рассуждают Арне Рут и Ингемар Карлсон в своей книге «Общество как театр». Эстетическое и биологическое уродство взаимосвязаны: уродливое искусство порождает уродливого человека, и наоборот. Тесная связь нацизма с искусством возникла не на пустом месте, идеи о расе и культуре, на которых нацисты строили свою культурную политику, имели глубокие корни. Эти идеи давно уже звучали в европейской культурной полемике. Но никто, кроме нацистов, не реализовывал подобные концепции столь систематично, и никогда это не имело столь масштабных последствий.

* * *

В октябре 1889 года в университетскую клинику нервных болезней в городе Йена в Центральной Германии приехал человек с густой бородой и взъерошенными волосами. Его звали Юлиус Лангбен, и в Йену он прибыл вовсе не в качестве пациента: он собирался спасти величайшего мыслителя XIX века. В январе того же года в Турине у философа Фридриха Ницше случился некий нервный припадок. Никто точно не знает, что произошло, но говорят, что однажды, гуляя по городу, Ницше увидел, как на площади Карло Альберто извозчик избивает свою лошадь. Философ бросился к лошади, обнял ее и расплакался. А после этого заболел.

Юлиус Лангбен не был ни врачом, ни психологом, а всего лишь ученым-неудачником. Он изучал историю искусств и археологию, но сколько ни пытался, так и не смог получить должность ни в одном университете — как из-за собственного сложного характера, так и из-за весьма слабых академических работ.

Лангбен был убежденным ницшеанцем и, узнав о болезни Ницше, решил, что нашел свое новое призвание. Лангбену удалось убедить мать Ницше Франциску, что он сможет вылечить философа, если та позволит ему разговаривать и гулять с ним. Несколько недель Лангбен провел в клинике, где подолгу беседовал с больным. От чего на самом деле страдал Ницше — была ли то деменция или шизофрения, — по сей день является предметом дискуссий.

Чем больше Лангбен общался с Ницше, тем более странным становилось его собственное поведение. Лангбен стал называть философа королевским отпрыском: «Он — как ребенок и как король, а потому с ним следует обращаться как с принцем, это и есть верный метод». После припадка сам Ницше считал себя инкарнацией Диониса и Христа одновременно. Вскоре Лангбен начал критиковать главного врача клиники, известного в то время швейцарского невролога и психолога Отто Бинсвангера. Антисемит Лангбен считал, что именно еврей Бинсвангер виновен в том, что в состоянии философа не происходит улучшения. Лангбен жаловался на Бинсвангера в письмах сестре Ницше Элизабет в Парагвай, куда та уехала, чтобы основать арийскую колонию