Марлен Дитрих - [130]

Я снова влюблялась, в четвертый раз и на самый продолжительный в моей жизни срок.

Я влюбилась в легионы незнакомых мужчин, разбросанных по траншеям и разграбленным городам Европы, храбрых и сильных, неутомимых в своей решимости избавить нас от смертельной опасности.

И они должны были влюбиться в меня.

Несколько часов прошло за раздачей автографов и поцелуев с отпечатками помады, подниманием подола для демонстрации своих ног призывникам, которые душили меня в объятиях и делали неформальные снимки. Я вернулась в барак едва живая, размякшая, как влажная тряпка, каждый нерв в моем теле пульсировал.

Дэнни заметил:

– Кажется, все прошло лучше, чем я рассчитывал.

Это была недооценка года.

На следующее утро один генерал сопровождал меня во время посещения лазарета. На бесконечных рядах коек я увидела такой ужас – оставшихся без рук и ног, ослепших, полусгнивших, – что меня едва не вырвало. Однако благодарность и слабая радость на искаженных болью лицах, то, как меня брали за руку, когда я наклонялась к больным, чтобы услышать их шепот: «А вы правда Марлен Дитрих?» – все это измучило меня и одновременно наполнило решимостью. Эти ребята умирали за нас. Они были нашими спасителями. То, что я вынесла, считала трудностями, – это пустяки.

Один раненый, розовощекий британец с оторванной левой рукой, сказал мне:

– Пойдите туда, в дальнюю палату. Там нацисты, а вы говорите по-немецки. Могу поклясться, они будут рады встрече с вами.

На миг я замерла, потом подняла глаза на генерала, и он сказал:

– Военнопленные, и не в лучшем состоянии. Вы не обязаны этого делать, мисс Дитрих. Ваш конвой отбывает через час.

– Нет, – произнесла я, удивляясь самой себе. – Я… я хочу их увидеть.

Что я рассчитывала обнаружить? Монстров с черепами на кепках, злобно глядящих с черных простыней? Я не могла сказать, но, приблизившись к перегородке, отделявшей этих пациентов, охраняемых солдатами с автоматами, от остальных, обнаружила еще мальчиков – бледных, слабых, с жуткими белыми повязками, под которыми скрывались оторванные руки и ноги, обожженные лица и скрюченные конечности.

Я остановилась у одной койки. Нацисту, который смотрел на меня, было не больше девятнадцати.

– Как тебя зовут? – спросила я, слыша шевеление на соседних кроватях: раненые старались приподняться, чтобы увидеть происходящее.

– Ганс, – едва слышно ответил он.

Вся правая сторона его лица была изуродована, в руку по капле втекал морфин, но парень был в сознании. Я почувствовала его страх, какой, должно быть, ощущал каждый немецкий солдат, но также уловила в нем остатки человечности – изумление юнца, которому приказали биться за честь нации и который не представлял, что повлечет за собой эта борьба.

– Привет, Ганс. – Я прикоснулась к его руке. – Ich bin Марлен.

– Актриса? – встрял голос с койки позади меня.

Я повернулась – там был темноволосый парень с прыщами на щеках и печальными зелеными глазами, обе ноги ампутированы выше колена. Длинная трубка, по которой в руку раненого каплями вливалась кровь, выглядела жутко на фоне его смертельной бледности.

Я кивнула.

Вдруг он запел дрожащим голосом. Я сразу узнала текст времен Первой мировой – песня о солдате, тоскующем по своей утраченной любви.

За бараком у фонаря

Я буду стоять и ждать.

Мы создадим мир для двоих.

Я буду ждать ночь напролет,

Лили Марлен. Тебя, Лили Марлен.

Когда голос паренька смолк, стихи все еще звучали внутри меня. Солдат встретился со мной затуманенным взглядом и сказал:

– Нам запретили петь эту песню. После Сталинграда Геббельс заявил, что она непатриотичная. – Парень задумчиво улыбнулся и добавил: – Но мне она всегда нравилась. И союзники… Думаю, им она тоже может понравиться, фрейлейн.

– Да, – едва слышно прошептала я. – Уверена, им понравится.

На нашей следующей остановке в Тунисе я впервые исполнила «Лили Марлен».

Я решила, что не перестану петь эту песню, пока мы не обретем свободу.

Глава 5

Мы ожидали отправки в Италию. В это время на причал въехали танки сил Свободной Франции. Я услышала, что мужчины говорят по-французски, и выскочила из джипа, дико озираясь и обыскивая взглядом бесстрастные железные чудища.

– Габен? – спрашивала я каждого встречного. – Актер Жан Габен здесь?

Наконец один человек махнул рукой:

– Там, мадемуазель.

И я увидела его, вылезающего из танка. Бросилась к нему, а он произнес:

– Что ты здесь делаешь?

– Я отправляюсь на войну, как ты! – крикнула я в ответ. – Хочу поцеловать тебя.

Жан засмеялся, и я утонула в его объятиях.

– Моя Великолепная, – пробормотал он, гладя мои слежавшиеся под шапкой волосы. – Ты сумасшедшая. Где мои картины и мой аккордеон?

– В надежном месте. – Я отстранилась и посмотрела ему в глаза. Он выглядел усталым, потрепанным войной, но снова был собой. – Если хочешь когда-нибудь снова увидеть их, то должен сперва поцеловать меня, – сказала я.

Он колебался, пока окружавшие нас мужчины не начали подбадривать его, и тогда он меня поцеловал – быстро и крепко, в губы.

– Думаю, мы должны, – сказал он, а я гладила его лицо. – Да, мы должны.

Мы провели вместе час, прежде чем Жан уехал. Он держал меня за руку, и мы тихо сидели рядом с его танком. Переплетения наших пальцев было достаточно, чтобы удержать его сослуживцев от желания подойти к нам, хотя во время моего турне солдаты с удовольствием показывали мне фотографии подружек – обтрепанные снимки любимых девушек, которые они носили на груди, как обереги. Когда мы попрощались, Габен обнял меня, не говоря ни слова. Глядя, как китовая пасть огромного десантного корабля заглатывает его танк, я шепотом молилась о спасении своего любимого, и вот уже у борта корабля вспенились волны.