Марксизм как стиль - [3]

Откуда берется личность? Из чего она собирается? Когда Ильенкова лукаво спрашивали, насколько процентов человек социален, а насколько биологичен, советский философ отвечал: «Социален на 101 процент». И значит, человек рождается на несколько лет позже своего физического появления на свет и обычно умирает несколько раньше физической смерти.

Сознание человека можно «спаять» так же, как радиоприемник, если иметь перед собой схему и понимать принцип действия. Ильенков любил собирать собственные модели магнитофонов и телевизоров, часами возился с паяльником и признавался, что именно в эти часы к нему приходят самые точные и оригинальные мысли. А если наскучивали железные детали, он занимался переплетным делом. Поврежденного человека можно заново переплести, как книгу. Идентичность это производство самого себя с помощью других.

Главное отличие человека от животных – способность пользоваться языком, но язык возможен только там и тогда, где человек научается смотреть на себя глазами других людей и, в конце концов, глазами всего человечества.

В загорском эксперименте это было воплощено буквально – научить детей «видеть» чужими глазами, а в самых сложных случаях воспринимать всю внешнюю информацию через окружающих.

Сотни раз он берет их руки в свои, прежде чем они сами смогут сделать элементарный осмысленный жест. Учит мыслить пальцами, чтобы освоить рельефно-точечное чтение и затем постепенно развивать устную речь.

День за днем Ильенков занимается со слепым мальчиком, чтобы развить у него музыкальный слух.

Они запомнят его волшебником, пришедшим к ним сквозь безмолвие и тьму, чтобы учить их превращать действие в жест, жест в знак, знак в слово. Волшебником, открывшим окно знания в их наглухо захлопнутой вселенной. Этой своей работой он гордился больше всего.

Четверо его слепоглухих воспитанников, благодаря ильенковским «сенсомоторным схемам», научились говорить, писали стихи, получили высшее образование и даже защищали научные работы по психологии и математике. Подобных результатов не было до этого нигде в мире.

Кухня Ильенкова в Камергерском переулке стала одним из самых интересных интеллигентских клубов застойных лет. Со всеми полагающимися бардами, актерами Таганки, кибернетиками, методологами, писателями-фантастами, изобретателями из провинции и заграничными гостями из партизанских движений третьего мира. Но сам Ильенков на этой кухне обычно больше слушал, чем говорил и перемигивался с изумрудным богомолом, жившим тут же, на цветах. Богомола философ считал самым грациозным из тех животных, каких можно завести дома.

Когда все уставали от бесед, на «ильенковских» самодельных магнитофонах слушали Галича или «Иисус Христос – суперстар».

К «дурной оригинальности» западной контркультуры, впрочем, хозяин кухни так и остался строг, страстно и старательно объяснял, что американские хиппи это социальная энтропия, остывание, согласие с уходом из Большой Истории ради личной иллюзии. Смысл оригинальности состоит вовсе не в том, чтобы изо всех сил выпячивать свою «от других отличность», а в том, чтобы лучше, чем другие, выразить Всеобщее. 1960ые в США это эпоха детей и результатов «розового» рузвельтовского «нового курса» т.е. социализации рынка, ставшей источником политического вдохновения для скандинавских стран и Канады. Но дальнейшего развития этот курс в эпоху «холодной войны» не получил и мировоззрение хиппи, при всей их крикливой цветастости и мозаичном мистицизме, стало живым выражением отказа от больших реформистских надежд. А вот в поп-арте и концептуализме Ильенков видел веселое презрение буржуазного человека к самому себе.

В семидесятых Ильенков берется за окончательное разъяснение проблемы «идеального». Идеальное как объективная возможность, скрытая внутри всех вещей, которая может реализоваться только с помощью разумной человеческой деятельности и сопровождающей её рефлексии. Самым наглядным примером идеального является стоимость товара. Идеальное как система понятий, а человек как способ осуществления понятий. Мышление как идеальная сторона нашего труда.

Переплетный нож

В отличие от большинства своих собеседников (Зиновьев, Щедровицкий, Мамардашвили, Пятигорский), он никогда не пытался быть денди, скорее сохраняя некоторый внешний лунатизм, равнодушие к своему облику. А «длинноватую» прическу объяснял тем, что редко вспоминает о парикмахере.

Вагнеровский драматизм и контрастность, которые он так ценил в бытии, с годами проступили и на его собственном лице. Теперь он стал почти пенсионер. Но Ильенков ждал не пенсии, а коммунизма. И сделал для реализации партийной программы всё, что мог себе представить.

Новый человек не возникает. Отчуждения и опредмечивания стало не меньше, а больше. Товарно-денежные отношения не испаряются и советская государственная собственность так и не становится по-настоящему общенародной. Ценности не упраздняют цен, но скорее наоборот, уступают им. Официальные разъяснения о том, что при социализме цены товаров «справедливые», а при капитализме – нет, представлялись Ильенкову дремучим восточным убожеством, а не марксизмом. Следующий за революцией шаг к изменению общества так и не был сделан. Две волны мировой креативности – 1920ые и 1960ые остались в прошлом и сменились новым умственным спадом.