Маркиза - [5]

— Это все же был король, я полагаю.

— Самый благородный, самый элегантный из всех, кто когда‑либо выходил на подмостки. Вы не удивлены?

— Не слишком. Мне приходилось слышать, что эти неравные связи не были редкостью даже в те времена, когда предрассудки были очень сильны во Франции. Какая это из подруг госпожи д'Эпине сошлась с Желиотом?

— Как хорошо вы знаете наше время! Даже жалость берет. Именно потому, что об этих связях упоминают в мемуарах, и упоминают с изумлением, вы должны бы понять, как они были редки и как противоречили нравам эпохи. Вы можете не сомневаться, что в то время это было большим скандалом, и когда вы слышите о самом ужасном разврате, о герцоге де Гиш и господине де Маникан, о госпоже де Лион и ее дочери, то можете быть уверены, что этими вещами в то время, когда они происходили, так же возмущались, как и теперь, когда вы о них читаете. Неужели вы думаете, что только те, чье возмущенное перо поведало вам об этом, были единственными порядочными людьми во Франции?

Я не посмел противоречить маркизе. Я не знаю, кто из нас двух был более компетентным судьей в этом вопросе. Я напомнил ей о ее рассказе, и она возобновила его так:

— Чтобы доказать, насколько это было недопустимо, скажу вам: когда я в первый раз увидела его и высказала свое восхищение графине Феррьер, которая была около меня, она ответила:

— Красавица моя, будет лучше, если вы не станете высказывать так пылко ваше мнение перед кем‑нибудь другим; вас жестоко высмеют, если заподозрят, что вы забыли, что для женщины благородного происхождения комедиант не мужчина.

Эти слова госпожи де Феррьер почему‑то остались в моей памяти. В том состоянии, в каком я была, этот презрительный тон показался мне нелепым, а опасение, как бы я своим восхищением не скомпрометировала себя, я восприняла, как злое лицемерие.

Его звали Лелио. Родом он был итальянец, но прекрасно говорил по — французски. Ему могло быть лет тридцать, тридцать пять, хотя на сцене он часто казался моложе двадцатилетнего. Корнеля он играл лучше, чем Расина. Но и в том и в другом был неподражаем.

— Меня удивляет, — сказал я, прерывая маркизу, — что его имя не сохранилось в списках талантливых актеров того времени.

— Он никогда не пользовался известностью. Ни Париж, ни двор не понимали его. Я слышала, что при первых выступлениях он был позорно освистан. Впоследствии оценили страстность его души и его старания усовершенствоваться, его терпели, иногда ему аплодировали, но в общем его всегда считали комедиантом дурного тона.

Этот человек в области искусства не соответствовал своему веку так же, как я не соответствовала в области нравов. Может быть, это и было тем бесплотным, но могущественным стимулом, в силу которого наши души стремились друг к другу с двух противоположных концов социальной лестницы. Публика так же не поняла Лелио, как светское общество — меня.

— Этот человек слишком преувеличивает, — говорили о нем, — он насилует себя, но ничего не чувствует.

А в другом обществе говорили обо мне:

— Эта женщина надменна и холодна, она бездушна.

Как знать? Может, мы оба были одарены более глубокими чувствами, чем кто‑либо в ту эпоху.

В то время трагедию играли «благопристойно»: даже давая пощечину, надо было соблюдать хороший тон, умирать надо было прилично, а падать — грациозно. Драматическое искусство было приспособлено к этикету высшего общества. Дикция и жесты актеров должны были соответствовать пудре и фижмам, в которые еще наряжали Федру и Клитемнестру. Я не чувствовала недостатков этой школы и не разбиралась в них. Правда, я не слишком углублялась в размышления по этому поводу. Трагедия нагоняла на меня только смертельную скуку, но так как признаться в этом было дурным тоном, то я самоотверженно два раза в неделю ходила скучать в театр, но холодный, принужденный вид, с каким я слушала высокопарные тирады, давал повод говорить, что я не чувствую очарования прекрасных стихов.

После того как я довольно надолго уезжала из Парижа, я однажды вечером пошла в «Комеди франсез» посмотреть «Сида»[3]. За время моего пребывания в деревне Лелио был принят в этот театр, и я его видела в первый раз. Он играл Родриго. При первом же звуке его голоса меня охватило волнение. Это был голос более проникновенный, чем звучный, голос нервный и выразительный, который публике не нравился и служил одним из поводов для критики. От Сида требовали баса, как от античных героев, силы и высокого роста. Король, который не был пяти футов и шести дюймов росту, не мог надеть на себя корону, это противоречило хорошему вкусу.

Лелио был маленького роста и худощавый; красота его заключалась не в правильности черт, но у него был благородный и высокий лоб, неотразимая грация жестов, естественная походка, гордое, меланхолическое выражение лица. Ни в одной статуе, ни в одном портрете, ни в одном человеке не видела я более мощной, идеальной, пленительной красоты. Ради него стоило создать слово «очарование»: оно сквозило в каждом его движении, слове, взгляде.

Что вам еще сказать? Я поистине была словно зачарована. Человек этот, который ходил, говорил, действовал естественно, непринужденно, чьи рыдайия выливались иа глубины сердца, который, забывая самого себя, становился воплощением страсти и, казалось, изнемогал и разрушался под бременем душевных переживаний, человек этот, чей один только взгляд заключал в себе всю ту любовь, какой я так тщетно искала в высшем обществе, действовал на меня с силой электрического тока. Человек этот, родившийся не в тот век, который принес бы ему славу- и поклонение, и не имевший никого, кроме меня одной, кто бы его понимал и сочувствовал ему, являлся в течение пяти лет моим властелином, моим богом, моей жизнью, моей любовью.