Маркиза де Бренвилье - [2]

Такая тесная дружба не замедлила принести обычные результаты. Маркизе де Бренвилье в ту пору только-только исполнилось двадцать восемь лет; в 1651 году, то есть девятью годами раньше, она вышла за маркиза де Бренвилье, имевшего тридцать тысяч ливров ренты, принеся в приданое двести тысяч, не считая надежды на часть будущего наследства. Звали ее Мари Мадлен, у нее были два брата и сестра, а ее отец, г-н де Дрё д'Обре, состоял заместителем судьи в парижском Шатле [1].

В возрасте двадцати восьми лет маркиза де Бренвилье была в расцвете красоты; при невысоком росте она отличалась прекрасной фигурой; у нее было поразительно миловидное округлое лицо, а правильные черты казались тем правильней, что их никогда не искажали никакие внутренние волнения; при взгляде на нее казалось, что это лицо статуи, которая силой волшебства вот-вот обретет жизнь, и очень многим случалось принимать за отсвет безмятежности, присущей чистой душе, то холодное и жестокое безразличие, что является всего лишь маской, скрывающей уязвимость.

Сент-Круа и маркиза с первого взгляда понравились друг другу и вскоре стали любовниками. Что же до маркиза, он то ли был привержен распространенной в ту пору философии супружеской жизни, которая считалась необходимым признаком хорошего тона, то ли удовольствия, захватившие его, не оставляли ему досуга обратить внимание на происходящее у него под носом, но в любом случае он не чинил своей ревностью никаких препятствий близости жены и друга и продолжал бешено сорить деньгами, чем уже нанес изрядный урон своему состоянию; вскоре дела его настолько запутались, что маркиза, разлюбившая его и всецело захваченная новой страстью, пожелала еще большей свободы; она потребовала и добилась раздела имущества и раздельного жительства. Покинув супружеский дом, она окончательно утратила чувство меры и всюду публично показывалась с Сент-Круа.

Их отношения, бывшие, впрочем, как бы позволительными, поскольку они подкреплялись примером многих высокородных особ, не произвели никакого впечатления на маркиза де Бренвилье, который продолжал весело разоряться, ничуть не интересуясь тем, что делает его жена. Совсем по-другому воспринимал это г-н де Дрё д'Обре, еще сохранивший щепетильность, присущую дворянству мантии[2]; возмущенный распутством дочери и опасаясь, как бы своим поведением она не запятнала и его репутацию, он добился именного указа, предписывавшего подвергнуть Сент-Круа аресту в любом месте, где бы предъявитель оного указа ни встретил его. Мы уже видели, как указ был исполнен в тот момент, когда Сент-Круа ехал в карете с маркизой де Бренвилье, которую наши читатели уже узнали в даме, так старательно прятавшей лицо.

Зная характер Сент-Круа, легко представить, как пришлось ему обуздывать себя, чтобы не взорваться гневом, когда его так внезапно арестовали; и хотя, покуда его везли в тюрьму, он не промолвил ни слова, было заметно, что в душе у него собирается чудовищный ураган, который не замедлит разразиться. Тем не менее он сохранял все ту же бесстрастность, что прежде, и не только в тот миг, когда увидел, как перед ним растворяются, а потом следом захлопываются страшные ворота, которые, подобно вратам ада, нередко внушали тем, кто в них вступал, оставить всякую надежду за порогом, но и когда отвечал на положенные по уставу вопросы, задаваемые комендантом. Голос у него остался ровным, и рука не дрогнула, когда ему предложили расписаться в тюремном регистре. Тотчас же тюремщик, уже получивший распоряжения от коменданта, велел Сент-Круа следовать за ним и, проведя его по извилистым холодным и сырым коридорам, куда иногда проникает дневной свет, но никогда — свежий воздух, открыл перед ним дверь камеры; едва войдя в нее, Сент-Круа услышал, как дверь со скрипом затворилась.

Сент-Круа обернулся на скрежет запоров; тюремщик не оставил ему светильниками лишь лунный свет, проникая сквозь зарешеченное окошко, находившееся на высоте футов восьми, а то и десяти, падал на убогую койку, оставляя всю камеру во мраке. Несколько секунд узник стоял, прислушиваясь, и когда шаги тюремщика стали затихать вдали, он, уверившись, что наконец-то остался один, доведенный до той стадии ярости, когда, кажется, сердце вот-вот разорвется, рухнул на койку с рычанием, какое способен издать разве что дикий зверь, а не человек, и принялся клясть людей, которые схватили его, лишили радостей жизни и бросили в каземат, клясть Бога, позволившего им это сделать, и, взывая к любой силе, кем бы она ни была, помочь ему отомстить и выйти на свободу.

В тот же миг, словно слова узника дошли до подземных бездн, в круг синеватого света, падающего из окна, медленно вступил бледный человек с длинными волосами, одетый в черную облегающую куртку, и приблизился к изножью кровати, на которой лежал Сент-Круа. В ту эпоху еще верили в тайны заклятий и магию, а появление незнакомца до такой степени совпадало с призывами узника, что при всей своей храбрости он ни на секунду не усомнился, что враг рода человеческого, который неизменно кружит вокруг людей, услышал его и явился на зов. Сент-Круа привстал с кровати, машинально ища эфес шпаги там, где он был еще два часа назад, и чувствуя, как по мере приближения этого таинственного и фантастического существа у него начинают шевелиться волосы на голове, а весь лоб покрывается каплями холодного пота, которые потихоньку сползают на щеки. Наконец видение остановилось, и они с узником молча вперились друг в друга глазами. Таинственный незнакомец первым прервал молчание и глухим голосом произнес: