Маркиз де Сад и XX век - [73]

«Интегральный атеизм утверждает, что вместе с абсолютным гарантом принципа идентичности [Богом или Человеком — М.Р.] исчезает сам этот принцип, следовательно, морально и физически устраняется ответственность „я“. Первое следствие отсюда: всеобщая проституированность. Последняя является составной частью интегральной извращенности, основывающейся на песубординации жизненных функций и отсутствии нормативного авторитета рода» (ibid., р.25).

«Трансгрессия предполагает существующий социальный порядок, поддержание норм… которые делают эту трансгрессию необходимой. Так что всеобщее проституирование имеет смысл лишь по причине присущего индивидуальному телу качества моральности… иначе она потеряла бы всякую притягательность…» (ibid., р.25). То же относится и к самой перверсии: содомия, например, носит вызывающий характер лишь по отношению к сохраняющейся гетеросексуальной норме, нормативной дифференциации полов. Если все станут философами-злодеями, «цель» Сада, якобы, будет достигнута, зато и садизм исчезнет, его вызов институциализуется.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Сад описывает существующие социальные нормы и институты как определяющие саму форму перверсий. Трансгрессия не объясняется у Сада его пониманием природы, не объясняется ничем всеобщим. Кроме того, перед нами разрушающая сама себя природа, объяснимая только из уже совершенной трансгрессии, в целях ее легитимации. Трансгрессивность стремится по сути к одному: возобновляться и уничтожать норму. Она необходима независимо от интерпретации, более или менее «благонамеренной».

Сад является критиком представления о перверсивности как о патологии; он заимствует свою терминологию из моральной психологии и поэтому не может считаться предтечей психоанализа. В «120 днях Содома» перверсии называются страстями; в соответствии с принципом механики они идут от простых к сложным, образуя генеалогическое древо пороков и преступлений.

С другой стороны, система Сада, открывая возможность более широкой чувственной полиморфное™, может утверждаться лишь путем разрушения условий воспроизводства человеческого рода: «этот способ существования освящает смерть рода в индивиде- Верификацией бытия является приостановка самой жизни… экспроприация жизненных функций. Экспроприация собственного тела другого становится, таким образом, смыслом этого способа существования» (ibid., р. ЗО).

Перверсивный жест не имеет кода, не может быть сообщаем. Не либертен вспоминает о нем, а он напоминает о себе сам. Из того, что он умопостигаем, связан с представлением и суждением, следует, что он что-то интерпретирует: «чтобы эксплицировать этот жест, Сад интерпретирует предполагаемую интерпретацию извращенного человека, беря за основу то, что ему в этом жесте удается расшифровать» (ibid., р. ЗЗ). За точку отсчета при этом берется абсолютная перверсивность, содомия. Именно содомия, а не гомосексуальность, подчеркивает Клоссовски. На основе гомосексуализма может возникнуть институт, что много раз в истории общества и случалось (браки гомосексуалистов в Швеции). Напротив, содомия — чистая контрвсеобщность, антиразмножение, «смерть рода в индивиде» (ibid., р.32). «…будучи подобием акта размножения, она одновременно является насмешкой над ним. Действительно, выводя за пределы органической специфичности индивидов, этот жест закрепляет жизненный принцип метаморфозы одних существ в другие, который воспроизводит интефальную извращенность и постулирует всеобщую проституированность как окончательное применение атеистического принципа.»

В своем стремлении расшифровать перверсивный жест Сад задает код перверсивности. Он принимает отклоняющийся жест за природную данность, нуждающуюся всего лишь в рационализации (в результате чего норма по необходимости истолковывается как патология, ведь природа, по Саду, безнадежно стремится к самоупразднению). Сад строит логически структурированный язык перверсивности, которая — по отношению к этому языку — представляется лишенной логики. Тут обоюдный процесс: язык «заражается» перверсивностью, зато и перверсивность обретает свой язык, артикулируется. Атеизм проявляется здесь в том, что извращение говорит на языке разума, имитирует «здравый смысл». Интефальный атеизм невозможен без говорящей на языке разума перверсивности, но извращенность его героев не может стать интефальной без такой рационализации, без имитации нормы, без отказа от маргинального статуса.

Поэтому Сад строит для своих персонажей искусственные пространства: вне обычных домов свиданий, публичных домов и прочих мест, где сексуальность существует на кромке общественной жизни. В этом Сад — противоположность Казановы и других современных ему эротических авторов: его не интересует то, как общество локализует сексуальность, так как само общество для него есть извращение, явление маргинальное, которое, нуждаясь в объяснении, не может служить принципом объяснения. То, что обычно именуется извращением, есть для него норма, а так называемая норма случайна. Всеобщая проституированность есть и принцип объяснения мира, и его инфраструктура; любая ее локализация и регламентация случайны. Всеобщность оказывается внешним проявлением контрвсеобщности: вместо того, чтобы критиковать общественные институты, Сад показывает, что они сами по себе «обеспечивают торжество перверсии».