Маркиз де Боливар - [35]

- Это хорошая работа, и я отдам ее вам, если вы возместите мне затраты на холст, масло и краски и накинете немного сверх того!

Дон Рамон выставил одну за другой остальные картины, и вскоре мы оказались посреди синклита отцов церкви, мучеников, апостолов, исповедников, пап и патриархов, пророков и евангелистов, держащих в руках дароносицы, чаши, молитвенники, кадильницы, распятия и сосуды с дарами, серьезно и торжественно смотревших на нас, словно они отгадали те сугубо мирские мысли, которые привели нас в это собрание святых.

Толедскую мученицу Леокадию художник предложил купить Брокендорфу. В алом, усеянном звездами платье стояла она на голубом фоне и держала в руках раскрытую книгу.

- Вы найдете в этой святой черты моей дочери, которая сейчас накрывает стол. Да, у господина полковника хорошая кухня, и он щедр. Не надо столько сыра, дитя мое, ты знаешь, что он перебивает вкус холодного жаркого! Так вот, всех святых женщин и даже Мадонну я писал с лица моей дочки.

Дон Рамон отставил святую Леокадию в сторону и продолжал:

- Когда вы войдете в церковь нашей Сеньоры дель Пилар, то на правой стене за второй колонной увидите образ серафической матери Терезы, написанный мною. И эта святая дама имеет черты лица моей дочери, и сходство весьма большое. И так как она на картине одета в орденское облачение реформированных кармелиток, то люди в городе дружно прозвали мою девочку Монхитой, хотя при крещении она наречена Паолой, Паолитой...

Брокендорф рассматривал образ святой с таким вниманием и основательностью, что я даже удивился.

- А есть у вас, - спросил он наконец, - образ святой Сусанны?

- Есть. Вы, конечно, имеете в виду святую, обезглавленную во времена римского императора Диоклетиана за то, что она отказалась выйти замуж за сына императора?

- О той я ничего не знаю, - возразил Брокендорф. - Я говорю о другой святой Сусанне,

- А я не знаю еще святой с таким именем, - встревожился художник. - Ни Лаврентий Сурый, ни Петр Рибодейра, ни даже Симеон Метафраст, Иоанн Тритений или Сильванус не сообщают о такой. Кто эта Сусанна, какую смерть она претерпела и какой папа причислил ее к лику святых?

- Как? Возможно ли, что вы не знаете святую Сусанну? Удивляюсь. Это же та святая, за которой два старых еврея подглядывали в купальне, история известная!

- Этой сцены я еще не писал. Впрочем, ваша Сусанна вовсе не святая, а просто еврейка из города Вавилона...

- Еврейка или не еврейка, - решил Брокендорф, жадно поглядывая на Монхиту, - но вам бы написать барышню и в образе Сусанны в купальне!

Дон Рамон, видимо, был смущен, но тут его выручил человек с поднятыми руками.

- Дон Рамон! - жалобно позвал он. - Сколько я могу еще стоять так за полтора реала? У меня уже руки затекли и скрючиваются...

Горбун тут же схватил кисть и исчез за холстом на подрамнике. Мы видели только его кирпичные гетры, но говорить он не перестал.

- Обе эти персоны - мои натурщики, помогают мне в работе. Я пишу теперь "Положение Христа во гроб". Молодой человек представляет Иосифа Аримафейского, а дама - одну из благочестивых иерусалимских женщин. И, как могут видеть господа, оба они оплакивают кончину Спасителя.

Иосиф Аримафейский и благочестивая женщина из Иерусалима поклонились нам, не меняя при этом скорбное выражение лиц.

- Эта сеньора, - продолжал художник, - настоящая актриса. В мистерии, которую мы ставили прошлым летом в Ла Бисбале, она представляла аллегорическую фигуру христианской исповеди. Она снискала аплодисменты и знала свою роль наизусть, как "Отче наш".

- В Мадриде я играла и королев, и камеристок, и фей! - с достоинством добавила дама.

Брокендорф несколько мгновений испытующе глядел на нее.

- Я ищу кого-нибудь, кто бы мне постирал пару шерстяных носков, я испачкал их в этой снеговой грязи...

- Дайте мне! - с готовностью вскричала исполнительница ролей королев и камеристок, не теряя, однако, и теперь своей отчаянно-скорбной мины. - Я послужу вам охотно и немного возьму!

Эглофштейн, Донон и я тем временем перешли в другую комнату, и Брокендорф последовал за нами. Монхита все еще хлопотала у стола, и мы обступили ее, как вольтижеры - неприятельский пост. Пока дон Рамон торопливо трудился над своей картиной, Эглофштейн начал атаку на возлюбленную полковника.

Из нас никто не умел так хорошо заводить разговоры с женщинами, как Эглофштейн. Он настраивал свой голос, как виртуозный скрипач - инструмент. И когда заставлял его дрожать и колебаться в тембре, то казалось, из него рвется страстное волнение, которого в действительности не было в его сердце, и этого было вполне достаточно для женщин, на которых он испытывал свое искусство.

Это был первый случай, когда мы одни могли поговорить с Монхитой, ведь до сих пор мы видели ее только в обществе полковника. Эглофштейн начал с разных любезностей и мелкой лести, которую Монхита, казалось, охотно слушала. А мы, остальные, не мешали ему и молча слушали, как он вел свое и наше - дело...

Он сказал, как он счастлив встретить ее, так как только мысль иногда видеться с нею делает его жизнь в маленьком городке выносимой.