Марк Шагал - [178]

Потом Шагал выскочил из комнаты и помчался рассказывать обо всем Иде. Вирджиния сразу же позвонила Лейренсу. Потом, прохаживаясь по берегу Сены, они планировали свое будущее. На следующий день, когда Вирджиния отказалась присутствовать на открытии в галерее Маг, Шагал снова повалил ее на пол, и она ушла. Вирджиния приняла твердое решение: она покидает Шагала.

Те несколько дней, когда Шагал и Вирджиния еще оставались в маленькой, способной вызвать приступ клаустрофобии, комнате отеля «Вольтер», Шагал и Ида приводили доводы, умоляли, запугивали и пытались торговаться. В начале апреля Вирджиния и Шагал в молчании возвращались в «Холмы», чтобы она могла упаковать вещи и забрать Джин и Давида. Шагал надеялся, что она изменит свои намерения, когда увидит дом и детей, но Вирджиния назначила дату отъезда на 16 апреля и заказала билеты на поезд в Париж, где Лейренс должен был ее встречать. Чтобы смягчить удар, она сказала Шагалу, что сначала поедет в Англию, чтобы подумать о сложившейся ситуации, но теперь уже ничто не может изменить ее решения. Шагал боялся, что больше никогда не увидит Давида, раз он будет жить в доме другого человека, ведь Вирджиния с корнем вырвала Джин из семьи точно в таком же возрасте – около шести лет – и нисколько не сомневалась в своей правоте. «Две совершенно мрачные недели, – писала Ида, – она паковала вещи под носом у отца и делала это так спокойно, так хладнокровно, не забывая ни о чем, даже об именах и адресах в их общей телефонной книжке тех, кто были большее ее друзьями, чем его».

Эти две недели Шагал жил в состоянии ошеломления, оцепенения, все еще не совсем веря в происходящее. Он и Вирджиния продолжали спать в одной кровати, иногда вместе ели, но он редко разговаривал с ней и надел на себя маску фатальной отстраненности. Он проводил дни в студии, делая рисунки и акварели в книгах, которые он подписал «Ma vie, mon art, mon amour, ma Virginia»[96] и, мучаясь, подарил Вирджинии. Ида тем временем мобилизовала тяжелую артилерию Лазурного Берега, чтобы защитить Шагала в этом деле: Магов, Териада (который вызвал Вирджинию в Сен-Жан, чтобы сказать ей, что она имела священную обязанность к Шагалу как к художнику) и даже Лидию Дилекторскую, которая позвонила Вирджинии по телефону с приглашением – не принятым – от восьмидесятитрехлетнего лежащего в постели Матисса посетить его в Симье.

Только Пикассо, сексуально состоятельный в свои семьдесят лет, не сочувствовал Шагалу, когда Ида встретила его и Франсуазу Жило в балете. Он зло подшучивал над новостями. Когда Ида сказала: «Не смейтесь. Это могло бы случиться и с вами», – он только еще громче рассмеялся. «Это самая нелепая вещь, что я когда-либо слышал», – сказал Пикассо. Но в том же году Жило оставила его.

«После семи лет жизни с Вирджинией я почти раздавлен, я так расстроен, как только можно себе представить, – писал 10 апреля Шагал Опатошу. – Пришел некий персонаж (старый), некий фотограф, больной человек, делает служащие предлогом съемки обо мне в моем доме, и она «влюбляется» в него». Вирджиния обвиняла Шагала в эгоизме и в том, что он материалист: его дом был слишком большим, его картины слишком дорогими, его друзья слишком приземленными, его нервы слишком раздраженными в отношении к детям, чтобы они росли счастливыми.

«Теперь вы видите историю моей жизни после смерти Белочки, когда она пришла, как «бедная служанка» на Риверсайд-драйв… и я мечтал сделать ее принцессой… Будь она, по крайней мере, влюблена в молодого человека – это понятно, но… среди миллионов людей, больной, «сердечник» с астмой, шестидесяти двух лет. Это человеческое, «философское» преступление, которого я как художник, предположительно. ценимый в мире, не заслуживаю», – сетовал Шагал.

Письмо Шагала и оправдания, высказанные Вирджинией, обнаруживают полное отсутствие взаимопонимания. Это чудо, что они прожили вместе долгие семь лет. «Я хотела этой новой любви больше, чем чего-либо, – объясняла Вирджиния. – Мое часто возникавшее сильное желание начать все сначала шло от глубокого ощущения несоответствия. Я жила в ожидании более яркого будущего, когда я, наконец, ощутила бы адекватность. Но каждый раз я доставляла страдания другим. Возможно, я перестала бы причинять боль людям, когда, в конце концов, научилась бы принимать себя… тем не менее я должна полагаться на восприятие других людей, и теперь это был Шарль, который дал мне уверенность в себе». Для Шагала это было неуместно, банально, противоположно его искусству, с которым была неразрывно связана его собственная идентичность. «Я думаю, что она в своем безумии влюбилась в него… потому, что не понимала моей миссии в жизни и искусстве. Но если бы она обладала даром ЧУВСТВОВАТЬ искусство – и мое искусство, она должна была бы понимать, что я за личность… Но… она не имела этого и (не могла) постигнуть, что такое источник искусства. Это значит, что в ней не было даже 1/100 одаренности Беллы и вообще наших еврейских жен художников, которые стояли на своем посту, свято и посвятив себя… Это моя трагедия и моя ошибка… И теперь темная жизнь открыла для меня могилу, более горькую, чем могила Беллы, потому что с ее смертью я ЕСТЕСТВЕННО ГОРЮЮ, и наша любовь все равно остается в вечности. Но тут существуют ДВЕ ТРАГЕДИИ. Вторая – это оскорбление… Я прошу Господа, если Вирджиния вернется, чтобы у меня было сил ответить ей, что она может оставаться там, где она есть. Несмотря на мою собственную ужасную любовь к ней и неистовство в отношении моего сына, которого она забрала с собой».