Марк из рода Давида - [3]

— Тогда я этого не понимал, — продолжал он тихим голосом, в груди у деда что-то хрипело, он поморщился и, подняв свои худые руки, сложил их там, где сердце, будто защищался от чего-то невидимого.

— Тогда я не понимал, — продолжал он, — но силу его ощутил. Силу и страсть… И уверенность. Я не смог передать это своими словами… Я плохо владел словом… А как еще иначе я мог… Мессия пришел в Эрец Исраэль, и его убили.

— Ну, — не удержался я, — значит, это был не Мессия. Мессия — это тот, кто всех победит. Мессию убить невозможно.

— Невозможно, — повторил дед. — А ты мне скажи, почему я ничего не помню из того, что произошло потом? Будто сознания лишился и в себя пришел только тогда, когда вернулся домой. Один. Вечером. Где я был целый день? Что стало с Марком?

— Рассказ твой заканчивается…

— Да, Марк умирает, и это конец рассказа. Но я просто не знал, что было потом. Тогда я не смог этого узнать. На другое утро уехал в Тель-Авив… И долгие годы не до того было. Война, киббуц, опять война и опять киббуц… В промежутке, когда я раненый лежал дома, написал эти рассказы. И опять война… А однажды я понял, что годы уходят, и нужно понять, наконец, что случилось в тот день, в июле сорок седьмого.

Дед перестал растирать себе грудь и ткнул в меня костлявым пальцем.

— Ты ведь у нас в роду единственный ученый, — сказал он. — Я всегда думал, что только ты поймешь… Разве ты не видишь — он действительно всех победил…

— Кто? — спросил я.

— Он. Марк из рода Давида. Мессия.

— Ты же написал, что его…

— Да какая разница? Почему вы все решили, что Мессия явится в образе человека? А если и явится, как человек, то сохранит ли свой образ? Мессия — это божественное послание народу. Мессия — это путь. В конечном счете он и есть сам народ Израиля. Все остальное — образы, фантазии, как мой рассказ.

— Пожалуйста, — сказал я, — не нужно так нервничать.

— Ах, оставь! — прохрипел дед. — Мне уже все можно. Я собирал эту мозаику, и только сейчас… когда понял, что пора уходить… все сложилось.

— Да-да, — сказал я.

— Он пришел в июле сорок седьмого, — голос у деда сел, слова утратили звучность, они будто выползали из полураскрытого рта, и мне пришлось наклониться, чтобы ничего не упустить. — В том же месяце… именно тогда… в комиссии ООН был согласован наконец план окончательного раздела Палестины. И было решено, что евреи получат свое государство. Опубликовали план в конце августа, но решение принято… я узнавал это… говорил с людьми, которые знали, что происходило на комиссии… да, решено все было в июле. Даже точнее — семнадцатого числа, в тот день, когда я повез Марка в Иерусалим. И оставил его там. Навсегда.

— Не нужно тебе говорить так много, — сказал я, но дед не слушал, он уже уходил, оставляя мне свои слова, я не мог остановить его, он был в другом мире и говорил, прикрывая за собой дверь в страну, где меня еще не ждали.

— Он ушел, — бормотал дед, — ушел и стал нами… всеми. Стал Страной Израиля. Может быть, если бы… если бы его не… убили… он остался бы человеком… и тогда не было бы ничего… ни нашей страны… ни наших войн… мы ведь всех победили… потому что Мессия — в нас, понимаешь?

— Да-да, — сказал я. — Понимаю, конечно.

— Война Гога и Магога, — голос деда становился тише, с каждым словом из легких уходили остатки воздуха, я слышал странное шипение и какие-то всхлипывания, грудная клетка деда неожиданно поднялась куполом и резко осела, это было страшно, я хотел встать, позвать бабушку, Лизу, позвонить в скорую, наконец, — может, еще не упущен момент и деда спасут, но его цепкие пальцы держали меня за отворот рубашки, я только сейчас это почувствовал и приник к лицу деда, как приникают к роднику, из которого вытекают последние капли воды.

— Война Гога и Магога, — хрипел дед, — она идет долго… А потом все будет хорошо. Все будет хорошо, ты слышишь? Третий храм. Ты его построишь, ты…

Дед не был религиозен, и если заговорил о Третьем храме, то имел в виду, скорее всего, вовсе не каменное сооружение на вершине горы, не место, где евреи будут возносить Творцу молитвы. Что же тогда?

— Ты построишь, — слова всплывали и тонули, я ловил их, как ловят руками рыбу в холодном и чистом водоеме. — Ты и твои дети.

Дед неожиданно замер, я только чувствовал, как колотится его сердце, будто пытается пробиться сквозь грудную клетку — наружу, к свету, вверх, туда, куда уходит душа.

— Дед, — сказал я холодными губами, испугавшись, что все уже кончено, и дед широко раскрыл глаза, посмотрел на меня, я утонул в этом взгляде и увидел то, что он так и не смог выразить словами — ни тогда, когда писал свой рассказ, ни тогда, когда долгие годы искал подтверждения своим мыслям, ни сейчас, убеждая меня в том, что Мессия действительно сошел на землю семнадцатого июля 1947 года.

В раскрывшихся окнах его взгляда я отчетливо увидел уходившую в даль улицу Яффо — она была чем-то похожа на ту, по которой я так часто ходил в последние годы, но все-таки была другой, незнакомой и чужой, — и темную фигуру, силуэт человека в лучах солнца. Фигура была темной, как тень, и в то же время светлой, как трепещущий огонь, и я понимал, что в том нет противоречия. Человек, который назвал себя Марком из рода Давида, повернулся ко мне лицом и поднял в приветствии руку — он знал, что сейчас произойдет, а я еще нет, хотя не мог не знать.