Марк Алданов - комментатор русской классики - [37]

. Образ Достоевского в этом романе сформирован знанием фактов биографии писателя и алдановским вымыслом. Что любопытно, в сценах с Достоевским опять проявляется сюжет «Преступления...». Приват-доцент Черняков оказался под сильным влиянием «гипнотизера», «сердцеведа», «знатока человеческой души в ее взлетах и падениях». До встречи в доме Достоевского он мог назвать писателя «мастером сочинять», у которого «непременно: люди говорят о божественном и подслушивают у чужих дверей» и который может потребовать сжечь сто тысяч. Во время встречи Черняков удивляется необычному характеру хозяина дома - странности мыслей и общения. Достоевский вспоминает даже «Преступление и наказание» и не без гордости рассказывает о сцене убийства: «Помните, как он там стоит и ждет, а? У-у, как написано! - Он вдруг затрясся. - Я, когда писал, то и сам мог убить! Пускай немец так напишет, а? Да и сам граф Лев, он ведь только своих графов и знает, а зачем же граф Спиридон этаким неблагородным манером кокнет по голове старуху-процентщицу?». Он показывает себя настоящим пророком, обещая страшную революцию и даже одну из первых ее жертв - отмену буквы ять... В течение нескольких лет после встречи «Смысл слов Достоевского вспоминался Чернякову не вполне ясно. Ему запомнились слова, что все кончится антропофагией, что свобода перейдет в рабство, а социализм станет страшным, кровавым, и вместе пошлым адом. Михаилу Яковлевичу как будто ясно помнилось, что это связывалось Достоевским с исчезновением христианства в мире». Но концовка разговора запомнилась четко: Достоевский посоветовал «пойти в каторжные работы», так как и сам, побывав в аду, нашел там Христа: «И вам от души желаю поскорее попасть в каторжные работы. Вы вернетесь и перерожденным, и счастливым, и многое понимающим человеком». Если соотносить романные события с хронологией жизни Достоевского, то разговор Чернякова и Достоевского мог состояться не ранее 30 апреля и не позднее 15 мая 1878 г., так как именно в это время проявилась болезнь, а затем наступила смерть Алеши[304]. Алданов словно специально отправил своего героя к Достоевскому в один из самых трудных периодов его жизни.

Интерес к сюжету Достоевского не исчезает даже в последних текстах Алданова. В романе «Самоубийство» (1958) он заставляет исторического деятеля соотносить свое отношение к свободе с сюжетом Достоевского. Так, читателю представлен внутренний монолог Муссолини: «Свобода может быть только у больших людей, желающих прожить свою жизнь как следует. А это надо делать умеючи и осторожно, иначе сорвешься в самом начале и отправят в тюрьму или в каторжные работы, как того убийцу в русском романе. Он по глупости убил старушку для каких-то сотен лир. Да и этого он не сумел как следует сделать»[305].

Соотнося наблюдения, необходимо сделать выводы.

Если «путь русского интеллигента в произведениях Чехова - от тоски по “общей идее” к сознанию ее ненужности и бесполезности для человека, от одержимости»[306], то Алданов в своих книгах борется с идеологической одержимостью людей «типа героев Достоевского». И вместе с тем персонажи Алданова, пораженные мыслью о «бессмыслице сущего»[307], о преобладании случайного в жизни, часто оказываются противниками как нравственных постулатов Достоевского, так и религиозных ценностей.

Религиозное сознание Достоевского имеет христианскую основу, идеал нравственности, связанный с Христом, с верой и в меньшей степени - с рациональным постижением. Нравственность алдановского сознания определяется внерелигиозными принципами, определенными в большей степени опытом, осмыслением истории, соотнесением фактов прошлого с наблюдением фактов настоящего. Герой Достоевского (например, самоубийца из «Дневника писателя») легко признает существование бессмертия, всех должна убедить формула: «если бессмертие необходимо для бытия человеческого, то оно существует несомненно»[308]. Но герой алдановской тетралогии Ламор и персонаж тетралогии Браун воспримут такое суждение как свидетельство простодушия: в нем нет критической осмысленности. По Достоевскому, бытие получает смысл только тогда, когда есть бессмертие. Отринув идею бессмертия, остается признать беспорядочность, хаотичность, отсутствие предопределенности жизни, а, следовательно, согласиться с ее бессмысленностью, ибо окончится она падением в пропасть, смертью. Неужели умные герои Алданова не видят, не чувствуют этого страшного исхода? Неужели им есть что противопоставить идее бессмертия? Как порядочному человеку, не пришедшему к вере или утратившему ее, остаться человеколюбивым без религиозной основы? Как, что еще более важно, остаться жизнерадостным? Конечно, это не риторические вопросы. Видят и чувствуют, мучаются этим. У самого Алданова, как явствует из внелитературной материи - воспоминаний, переписки, записей бесед - четко ответить не получилось. Не случайно в жизни он был очень спокойным, но создавал впечатление грустного скептика. И конечно, предложение алдановских одиночек - сохранять человеческое достоинство и следовать принципу человеколюбия - без религиозной идеи, без веры, объединяющей многих, не может быть воспринято как гуманная замена предложений Достоевского