Марк Алданов - комментатор русской классики - [28]

Во фрагменте из книги «Огонь и дым», озаглавленном «Третий Рим и Третий интернационал», Алданов напишет о дальновидности Герцена: «Может быть, самое лучшее определение большевизма было дано более полвека тому назад Герценом, предсказывавшим великое будущее в России тому, кто сумеет объединить в себе царя и Стеньку Разина. Это определение как нельзя более подходит к Ленину, но относится оно главным образом опять-таки к большевистскои практике»[222].

В очерке «Убийство Урицкого» (1923) писатель осмысляет слова передовицы одной советской газеты о том, что политическое убийство - это всегда гнусное преступление. Удивительно, что при всем своем гуманизме Алданов отстаивает иную точку зрения, а именно - о возможности и даже целесообразности политического убийства. Среди аргументов оказывается и мировоззрение Герцена: «Платон, Шекспир, Вольтер, Мирабо, Шенье, Гюго, Пушкин, Герцен были совершенно не согласны с передовиком влиятельного органа печати»[223].

Очерк «Ольга Жеребцова» (1926) начинается цитатой из «Былого и дум», в которой Герцен перед ссылкой в Новгород решает выполнить волю отца и посетить его давнюю подругу: «Я вообще не любил важных людей, особенно женщин, да еще к тому же семидесятилетних; но отец мой спрашивал во второй раз, был ли я у Ольги Александровны Жеребцовой?..»[224]. Алданов продолжает эту линию: «Читатели, вероятно, помнят эту страницу из “Былого и дум”. К Жеребцовой Герцен обратился в 1840 году за защитой в связи с высылкой его из Петербурга... Ольга Александровна сделала что могла; Герцена тем не менее выслали»[225]. Вместе с тем, если уж доверять тексту Герцена, то нужно принять на веру, что визит к Жеребцовой был выполнением обещания, данного отцу, и не носил корыстного характера, да и попытка вмешаться в судьбу Герцена ничего не могла изменить. Но на следующих страницах Герцен, при всей своей почтительности к «странной, оригинальной развалине другого века»[226], оказывается чрезмерно многословным. Алданов, указывая на отсутствие биографии Жеребцовой и на то, что «многое в ее жизни покрыто тайной»[227], обращает внимание на «несколько загадочное» содержание фразы, которую Герцен произносит гипотетически, но все же произносит: «Если она делила “сатурналии” Екатерины и оргии Георга IV, то она же делила опасность заговорщиков при Павле»[228]. Судя по осторожности тона, Алданов, безусловный любитель исторических деталей, знаток слухов и сплетен, сомневается в основательности предположений Герцена, да и сам он никогда не опускается не только до изображения, но и до упоминания оргий, связанных с именами великих людей государства российского.

И вот пример такой деликатности в характеристике интимных отношений. В 1932 году выходит очерк «Ванна Марата», в котором Алданов, описывая своеобразный обряд венчания Марата со своей 30-летней работницей Симоной Эврар (напомним, это всего лишь клятва на коленях «перед лицом Верховного Существа»), с иронией вспоминает, что такой стиль венчания «держался» в России даже много позднее XVIII века, «кое-что в таком роде можно найти даже у Герцена; а его сверстники падали на колени, восклицали и клялись даже чаще, чем было необходимо»[229].

Но главное для Алданова - это серьезное, интеллектуальное, самое достойное содержание жизни Герцена. В этом же очерке имя Герцена становится почти нарицательным, когда Алданов берется за обобщение: «Говорят, что революция - “великая переоценка ценностей”. Это неверно. Ценности переоцениваются до революций - Вольтерами и Дидро, Герценами и Толстыми»[230].

Один из главных текстов Алданова, осмысляющих революцию, роман «Ключ» (1928-1929), содержит множество идей, оценок, характеристик в соотнесении образов, пафоса русской классической литературы и революционных событий. Естественно, что персонажи романа, живущие в Петрограде 19171918 годов, некогда читавшие или читающие Герцена, задумываются о связи его деятельности, поступков с нынешним временем. Так, следователь тайной полиции Федосьев становится инициатором очередной «философской» беседы с химиком Брауном, напрасно подозреваемом в убийстве. Браун прозорливо говорит: «Если у нас в самом деле произойдет революция, то главные неприятности могут быть от смешения третьего сорта с первым. Несчастье революции в том и заключается, что к власти рано или поздно приходят люди третьего сорта. С успехом выдавая себя за первосортных... Герцен - революция, и Кременецкий - революция. Но, право, Герцен за Кременецкого не отвечает»[231]. Очевидно, что имя Герцена упомянуто не только как имя образцового революционера, но и как имя человека в высшей степени благородного, но нежизнеспособного, вернее, не умеющего выживать в агрессивной среде революционеров- практиков, людей «третьего сорта».

В романе «Бегство» (1930-1931) Виктор Яценко, приобщенный Брауном к изготовлению взрывчатки для контрреволюционеров, сопоставляет реальность с книжным опытом, полученным от Герцена: «Он читал в “Былом”, в воспоминаниях разных революционеров, о динамитных лабораториях, о конспиративных квартирах. Но все это он представлял себе совершенно иначе»