Марк Алданов - комментатор русской классики - [18]

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли[133].

Чудо желается, но не во всем, чудо ожидается, но не всеми. Алданову не суждено было получить дар веры, но потаенная особенность его прозы в том, что в ней великая тоска, неизбывная печаль и сожаление, что человеку, живущему чистым сознанием, жизнь не приносит подлинной радости.

Часть четвертая Н.В. ГОГОЛЬ В ВОСПРИЯТИИ АЛДАНОВА [134]

В русском зарубежье для читающего человека русская литература становилась внутренней поддержкой души. А создатель поэмы «Мертвые души» - тем более. Н.В. Гоголь, как другие классики, не только издавался русскими эмигрантами, но и становился объектом художественного творчества и научных изысканий[135]. Литературная критика зарубежья и небольшие художественные произведения, связанные с Гоголем, собраны в тематическую книгу и охарактеризованы современными гоголеведами[136]. Работ Алданова в таких сборниках мы не найдем, хотя «тема Гоголя» появляется еще в первых его статьях и очерках, она станет неизменной частью содержания романов, создаваемых в 1920-1950-е гг.

Непосредственное отношение Алданова к Гоголю выражено в сохранившейся переписке[137], оно более понятно. А вот в произведениях Алданова упоминания Гоголя настолько разноречивы и ассоциативны, что нуждаются в специальном рассмотрении. Первой попыткой такого рассмотрения стала работа В. Сечкарева[138], но это исследование нужно существенно дополнять.

«Гоголевского» в текстах Алданова немало, даже в тетралогии «Мыслитель» он с гоголевской обстоятельностью рассказывает об изысканных блюдах аристократов XVIII века. В одной из частей тетралогии, романе «Заговор», есть эпизоды, которые напоминают повесть «Шинель». Акакий Акакиевич задуман автором как «маленький человек», которому не суждено стать счастливым в несправедливом мире; воплотив свою мечту - обретя шинель, он испытывает возвышающий восторг: «в самом праздничном расположении всех чувств»[139] на мгновение открывает Петербург света, радости и красивых женщин. Потеряв мечту - бунтует, хотя бы и после смерти. Но история алдановского персонажа Штааля, тоже «маленького человека» - это кривое зеркало сюжета о Башмачкине. Штааль, замышленный Алдановым всего лишь как свидетель истории, вожделеет запретных удовольствий и получает их, а затем - расплачивается на «государевом» суде. Он тоже переходит пределы - но это границы порока: подпольный игрецкий дом, проститутки, гашиш, игры на большие деньги. Выиграв 20 тысяч, полный счастья и окрыляющей свободы, Штааль в полусознательном состоянии надевает «давно не ношенные старые вещи» - «шинель с собольим воротником», «черную казимировую конфедератку с мушковым околышком», - строжайше запрещенные Павлом I, - и устраивает скандал, бросая невозможное «Да здравствует свобода!» в лицо таинственному «значительному лицу»[140]. Пьяная выходка оборачивается Тайной канцелярией и жестокой расплатой. Его бунт - неосознаваемый, по необходимости, как реакция зверя: «Попал в жерло ада... Вот что значит жить в стране с сумасшедшим царем!.. Эх, Марата бы на него...»[141]. Как в случае с Акакием Акакиевичем, так и в случае с Штаалем, развязка одинакова: пройти «по Петербургу победителем» не удалось.

Другое произведение Гоголя, которое в разных алдановских текстах получает неизменно экспрессивные оценки, - повесть «Тарас Бульба». Рассуждая об убийстве Урицкого и романтизируя арестованного Каннегисера, Алданов напишет о «долгих неделях без утешения веры, без торжества победы над смертью перед многотысячными толпами зрителей, без “Слышу!” Тараса Бульбы. Никто не слышал.»[142]. Возглас Тараса Бульбы, утешивший кончину Остапа, и в контексте скорбного произведения Алданова воспринят без всякой иронии. Но этот же возглас уже по-иному звучит в «Картинах октябрьской революции». Алданов цитирует Л.Д. Троцкого: «И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: “Слышишь?” И международный пролетариат ответит, мы твердо верим этому: “Слышу!..”»[143]. Речевая тактика, которую применяет Троцкий по отношению к публике, подвергается иронии Алданова и приобретает мрачно-исторический оттенок: «до сомнительных мук большевистского “Остапа” никому решительно на Западе не было дела»[144].

В романе «Истоки» Желябов боготворит Гоголя: «Охотнее же всего он читал “Тараса Бульбу”. Это было его любимое произведение, - вероятно, отсюда и пошла его революционная кличка... Перовская знала, что он кончит жизнь, как тот Тарас. И у нее было твердо решено, что она умрет вместе с ним, рядом с ним, на одной с ним виселице. Это было единственное сбывшееся из ее желаний»[145]. Гоголевский текст помогает Желябову создавать романтический ореол будущего мученика в борьбе за свободу.

Но слова из «Тараса Бульбы», желябовские монологи - это лишь одна возможность оживления исторической фигуры народовольца. Другая возможность Алданова - статья в «Рабочей газете», «которую приписывали Желябову» и которую с ненавистью читает другой персонаж, Мамонтов. Его возмущает заразительная способность гоголевской повести - гражданский пафос, который воздействует на современников: «Быть может, зловредную, если не роковую, роль сыграла у нас эта так изумительно написанная шваброй повесть.». Мамонтов необоснованно жесток в своем требовании того, чтобы писатель соответствовал высоте изображаемых событий и их героям. Влияние повести на общественную жизнь он и вовсе преувеличивает: «Но злополучным волшебством искусства этот хвастливый вздор заворожил русскую молодежь, - и уж совсем неожиданно для Гоголя все пока пошло на пользу