Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [86]

— Я не против.

Юра пролежал в стационаре добрых полмесяца и быстро округлился. Он оказался очень развитым и разговорчивым парнем, но чувствовалось, что уже попал под сильное влияние блатных. Это выражалось в том, что он уже «ботал по фене» — пользовался жаргоном урок, да и во взглядах на жизнь, и даже в манерах — расхлябанной походке и независимом виде.

Тамара Владимировна взяла шефство над ним и уделяла ему много времени. Перевела на легкую работу в зону и постоянно следила за ним. Мне она во многом напоминала миссионера, который избрал целью своей жизни распространение своего вероисповедания среди инако-верующих и наставление их на путь истинный.

Она даже начала переписываться с родителями Юры и добилась, чтобы они приехали в колонию на свидание с сыном.

История с Юрой Туриловым окончилась весьма благополучно. Он был досрочно освобожден, вернулся в Москву и распрощался навсегда с блатной жизнью.

Многие зэки были готовы боготворить моего шефа, благодаря которой они остались живы. Да, Тамара Владимировна оказалась удивительным человеком, но не всепрощающим. Не без гордости она считала себя чекистом, припоминая, видимо, слова Дзержинского, что чекист должен обладать горячем сердцем, холодной головой и чистыми руками.

Каждый человек совершает в своей жизни поступки, о которых впоследствии сожалеет. Среди них бывают такие, что лежат, как камень, на душе. И наступает момент, когда хочется исповедаться, освободиться от угрызений совести, найти оправдание и объяснение своим поступкам. Такие моменты были и у моего шефа.

— Знаешь, Гарик,— сказала она как-то после рабочего дня, взглянув на меня задумчиво и вытаскивая из кармана очередную папироску,— есть один случай в моей жизни, который я никак не могу забыть. Я его даже часто вижу во сне. А дело было так. В первые дни войны я находилась в Белоруссии. Работала в частях МВД. Немцы бомбили нас с утра до вечера, и царила страшная паника. Люди — молодые, старики и дети, бросали все и двигались нескончаемыми колоннами на восток. Большинство шло пешком, с сумками, чемоданами, мешками на плечах, с детскими колясками, велосипедами, нагруженными вещами... У некоторых были и повозки. Двигались на восток также и заключенные. Была страшная неразбериха, разбегались кто как мог, в том числе и охранники. Я осталась одна с несколькими сотнями зэков. Конвоиров не было.

— Давайте,— сказала я им,— будем держаться вместе. У нас один путь — на восток. Лишь это — наше спасение. Забудем о том, кто за что сидит. Все мы советские люди. Сейчас война, и каждый из нас, независимо от того, вольный он или заключенный, должен помогать в борьбе с немецкими фашистами.

А перед тем, как отправиться в путь, я вспомнила, что в изоляторе остались двое: пожилой священник и молодая девушка. Они были схвачены в тот момент, когда карманными фонарями подавали сигналы немцам. Оба оказались немецкими шпионами. Согласно законам военного времени они подлежали расстрелу и ждали исполнения приговора. Я подумала: как быть с ними? Взять их с собой я не могла — не было конвоя, и они бы убежали; оставить немцам — тем более. Выход я видела только один — расстрелять перед отправкой этапа. Только возникал вопрос: кто этим будет заниматься? Я обратилась к зэкам, объяснила, в чем дело, и спросила: кто готов исполнить приговор? Никто не согласился. Как я ни уговаривала их — желающих не нашлось. А времени было в обрез, и размышлять было некогда. Этап уже был готов к отправке, и все ждали только меня. Тогда я вынула пистолет и побежала в изолятор. Открыл дверь камеры священник, одетый в длинную черную рясу, встал с нар и, видимо, хотел что-то спросить, но я выстрелила в него три раза подряд. Он сразу рухнул на пол. Девушка закричала и закрыла лицо руками. Я подошла к ней вплотную и выстрелила ей несколько раз в грудь. А потом выбежала из изолятора, убедившись, что оба мертвы.

Я потом долго не могла успокоиться, но что оставалось делать? Времена были такие.

После этого разговора я находился почти в шоковом состоянии — никак не хотелось верить, что Тамара Владимировна, которая так заботливо, почти по-матерински, относилась к нам, могла убить человека. Дня два-три я даже избегал встречи с ней и лишь потом, постепенно, начал успокаиваться. Я понял, что нет ангелов на земле, нет идеальных людей и напрасно их искать. У каждого свои грехи на душе, у одного меньше, у другого больше. С этим приходится мириться.

А что бы сделал я на ее месте? Я бы не стал стрелять. Одно дело — защищать свою жизнь и достоинство (или другого человека) — тогда можно убить. Другое дело — быть палачом.

О политике я не разговаривал с моим шефом. Эта тема в лагерях была «табу». Здесь никому нельзя было доверять. Но уже то, что «любимчики» Тамары Владимировны — Цуккер, Штамбург, Лебедев, я и другие были все осуждены по 58-й статье, говорило само за себя. Она симпатизировала нам, поскольку мы были все представителями интеллигенции, к которым она также принадлежала, и главное, она убеждалась, знакомясь с нашими «личными делами», что все выдвинутые против нас обвинения — смехотворны и просто «липа». Она прекрасно понимала, что все мы — жертвы произвола, жертвы системы, а не политические противники и «враги народа». Правда, открыто она не выражала своих мыслей. Но никогда я не слышал, чтобы она упомянула «отца всех народов», «гуталинчика» — она знала ему цену, и никогда не пела дифирамбы в честь нашей партии и правительства. Но Тамара Владимировна верила в коммунистические идеалы и, может быть, поэтому и вступила в партию. Она не была карьеристкой и не стремилась к высоким постам, хотя несколько позже и стала начальником санотдела УИТЛиК МВД МАССР.