Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [22]

— Возможно, но он же старый.

— А ты хотела молодого? Тоня засмеялась.

— Да, вот еще, что я хотел сказать: ты не против встретить рождество вместе со мной?

— Как это вместе? — Она сделала удивленное лицо.

— Ну вместе со мной, Улей и Ниной. Согласна?

— Конечно.

Когда дали отбой, я встал и проводил Тоню в барак. Перед входом я остановился.

— У меня еще один вопрос к тебе.

— Какой?

— Я боюсь, что поставил тебя в неудобное положение.

— Я вас не понимаю.

— Кажется, у тебя друг. Как он посмотрит на то, что я тебя провожаю.

— Не надо об этом говорить.— Она посмотрела на меня умоляющим взглядом,— все это уже позади.

Я подумал: а что мне терять, и решил взять «быка за рога».

— А если я тебя буду провожать и завтра, и послезавтра, каждый день? Что ты скажешь на это? Будешь возражать?

— Нет.— Тоня снова покраснела и опустила глаза.

Ее рукопожатие на прощание было красноречивее слов. Так началась наша дружба.

В женском бараке напротив амбулатории действительно находились бывшие надзирательницы, но не ГУЛага, а фашистских концентрационных лагерей. Это был страшный барак и не только своим внешним видом — тусклым освещением, спертым воздухом, грязным полом и такими же грязными нарами.

Страшным были его обитатели — женщины, которые потеряли все, что может украсить представительниц слабого пола — скромность, стыдливость, порядочность, женственность, чистоту...

Одни сидели и лежали на нарах в нижнем белье, другие в одних трусах, выставляя напоказ свои груди. Многие были грубо накрашены.

В основном здесь находились осужденные по 58-ой статье за сотрудничество с немцами. Это не были наивные школьницы, которые вынуждены были вступить в Белорусский союз молодежи, а проститутки, надзирательницы и «немецкие овчарки».

Когда я зашел в барак, меня встретили недвусмысленными возгласами:

— Что так рано пришел, док?

— Почему рано? Я готова хоть сейчас.

— Эй, док! Залезай на нары. Нас здесь двое. Жалеть не будешь.

— Хочешь, док, по-французски. Это мы тоже умеем.

Я поздоровался и постарался не обращать внимания на призывы.

— На что жалуетесь? — задал я стандартный вопрос.

— Нам мужиков надо.

— Это не входит в мои обязанности.

— Как не входит в ваши обязанности? Вы должны лечить?

— Безусловно.

— Тогда лечите.

— Как?

— А это мы вам покажем.— Женщины ржали как лошади. Одна из них — здоровая баба с грубым, мужиковатым лицом и накрашенными губами, которая лежала на нижних нарах, подняла ногу и громко выпустила газы. Снова барак потряс гомерический хохот. Хотелось плюнуть от отвращения.

Я постарался побыстрее покинуть эту «помойную яму», в которой находились подонки общества.

В этом бараке я после Казлага вновь встретился с «коблами» — активными лесбиянками, которые своим внешним видом заметно отличались от других женщин. Одетые в мужские брюки, по-блатному заправленные в сапоги гармошкой, в пиджак, с кепкой на голове, с папироской во рту, они старались как можно меньше быть похожими на женщину.

И в своей речи они пытались щеголять изощренными вариантами, на тему «мат» — вроде, в Бога, в рот, в нос, во все дырочки, со всеми покойниками и тому подобное.

В колониях, где мужчины и женщины не находились вместе, «половая проблема» была особенно остра и не затрагивала лишь часть представителей элиты. В больницах, санчастях, бухгалтерии обычно встречались как женщины, так и мужчины, чем и пользовались придурки.

Все остальные должны были вести монашеский образ жизни или стать гомосексуалистами. Подобная «любовь» была отнюдь не всегда добровольная, и жертвами ее становились более слабые и боязливые зэки.

Характерным для этих женщин было на редкость выраженное чувство ревности. «Кобёл» не отпускал свою любовницу ни на шаг, и, не дай боже, если кто-то хотел оказать ей слишком большое внимание, пытался приблизиться к ней, а может быть, и отнять, тогда, нередко, все это кончалось кровопролитием. «Коблы» не боялись в подобных случаях действовать не только кулаками, но и ножом.

О «коблах» поется и в блатных песнях, одну из которых переписала мне медсестра Тамара.

Златокудрая, в мужском одетая,

по зоне ходишь ты с плана пьяная,

ты портишь девушек, таких же девушек,

таких же девушек, как ты сама.

Но ты красивая, да златокудрая,

но что же сделала с тобой тюрьма,

свободу отняла, природу отняла,

и дала в лагере кличку «кобла».

Златокудрая, в мужском одетая,

глаза прищурены и грозная,

с натурой женскою, с мужскими чувствами,

вот что же сделала с тобой тюрьма.

А рядом с ней сидит девчонка милая,

из-за нее она на все пошла,

семью покинула, детей покинула

и стала в лагере женой «кобла».

Златокудрая, на волю выйдешь ты,

с любимой женщиной ты будешь жить.

Но знай любовь ее не верная,

и может женщина вам изменить.

Иди развратная своей дорогою,

иди развратная своей тропой,

и пусть останется душевной тайною,

что делала тюрьма с тобой.

К этим женщинам, вероятно, надо относиться не с презрением, отвращением и ненавистью, а с жалостью за то, что они такими стали. Не от хорошей жизни они потеряли свою привлекательность. 

Сапоги

За четыре года, проведенные в местах заключений, мне ни разу не выдавали одежду или обувь, и поэтому весь мой гардероб заметно износился. Исключение составляла лишь моя американская кожанка, утепленная цигейкой.