Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина - [142]

Порою Марии Николаевне даже казалось, что только благодаря им она и преодолевает недуги и невзгоды, что единственно любовь к сыну и дочери удерживает ее в этом жестоком мире. «…Мои дети были моими ангелами-хранителями, — сообщала благодарная княгиня сестре, Софье Раевской, — им я обязана всем счастьем моей жизни и, быть может, спокойствием моих последних минут, когда Бог захочет призвать меня к себе. Это потому, что они так добры и так чисты сердцем»^[913].

В другом письме Волконская была еще более откровенна: «…Моя сила воли равна силе моей любви к детям, когда дело идет о их благе; во всех других случаях — я мокрая курица, которую каждый может напугать и сбить с толку; я не стою ничего вне моей любви <…>, и природа иссякла на этом. Помимо этого — я лишь существо нервное, безвольное и вызывающее скуку»^[914].

Своим возмужавшим сыном Мария Николаевна была безмерно довольна. В 1849 году Михаил Волконский окончил Иркутскую гимназию с золотой медалью и с правом на чин XIV класса. Ему, правда, несмотря на старания петербургских родственников, так и не разрешили поступать в Московский университет — но юноше очень помог H. Н. Муравьев. Генерал-губернатор Восточной Сибири задумал взять талантливого юношу на службу к себе и испросил на то высочайшее соизволение. В северной столице за Волконских вновь ходатайствовал граф А. Ф. Орлов.

«Сын государственного преступника Сергея Волконского, Михаил, — писал ближайший сотрудник царя H. Н. Муравьеву в октябре 1849 года, — воспитывавшийся с Высочайшего соизволения в Иркутской губернской гимназии, по окончании ныне полного курса наук изъявил желание поступить на службу и в особенности желает иметь честь служить при Вашем Превосходительстве. Имея в виду, что во всё время нахождения своего в гимназии он вел себя хорошо и учился прилежно, так что при окончательном экзамене награжден золотою медалью, я нахожу такое стремление молодого человека похвальным, и как для него, так и вообще полезным, чтобы он во избежание всякой праздности занят был деятельно службою и находился под ближайшим надзором Вашего Превосходительства, и потому обращаюсь к Вам, Милостивый Государь, с покорнейшею просьбою, если Вы находите это удобным и ежели те слухи, которые дошли до меня о нравственности и познаниях его, справедливы, то не изволите ли обратить на этого молодого человека особенное внимание и о последующем удостоить меня уведомлением»^[915].

Получив (через А. Ф. Орлова) разрешение императора Николая I, генерал H. Н. Муравьев тут же, 30 ноября, распорядился зачислить Михаила Волконского на службу в V отделение Главного управления Восточной Сибири, которое находилось под ближайшим надзором генерал-губернатора. Информируя петербургские власти об этом, Николай Николаевич 1 декабря того же года писал начальнику III Отделения: «Я исполнил это с тем большим удовольствием, что Волконский вполне заслуживает особенного внимания как по поведению и прилежанию своему, так и по тому похвальному нравственному направлению, которое он получил в родительском доме»^[916].

Княгиня Волконская по гроб жизни помнила это благодеяние H. Н. Муравьева. В ее мемуарах содержится немало теплых слов о Николае Николаевиче. Среди них, в частности, есть и такие: «В тебе, Миша, — писала она, адресуясь к сыну, — он развил душевные способности для служения твоей родине и направлял тебя на пути терпения и умственной работы»^[917].

Мария Волконская гордилась тем, что ее Михаил Сергеевич быстро пошел в гору и уже 1 июня 1850 года стал помощником столоначальника. (К тому же генерал-губернатор, явно доверяя молодому человеку, регулярно отправлял его в ответственные, подчас далекие, командировки.) Горячо одобряла Мария Николаевна и не по годам серьезное поведение сына. «Мишель, которому будет скоро 19 лет, ведет жизнь молодой девушки, а его, конечно, не держат строго, — сообщала она своей сестре Софье. — Я его друг и только предупреждаю его — вот и всё»^[918].

Была у княгини и еще одна веская причина для радости. Ее неустанные воспитательные труды не прошли даром: Мишель вырос настоящим верноподданным, он придерживался консервативных взглядов, на дух не выносил «философов» и весьма скептически относился к декабристам и их идеологическим постулатам. «Благодаря Богу — я вне этого круга, — писал он тетке С. Н. Раевской и далее многозначительно добавлял: — Меня не любят за это»^[919].

Разговоры поселенцев о близкой амнистии были восприняты М. С. Волконским саркастически: «Великие люди в страшной ажитации — 25-летие!»^[920] Характерно и его признание в письме к А. Н. Раевскому от 23 января 1850 года: «Вы мне советуете не мечтать о несбыточном усовершенствовании мира, бояться германской умозрительности и пр.; поверьте, дядюшка, что у меня такое отвращение от всего этого, в особенности же от политики, что я никаких политических книг никогда и в руки не беру, а русские газеты читаю для того только, чтобы знать, что на свете делается»^[921].

Старик Волконский, внимая подобным речам Михаила, мрачнел и только сокрушенно вздыхал: эх, откатилось яблоко от яблони чуть ли не на версту…