Марион и косой король - [20]

Когда узнали о том в Париже, только и разговоров было что про Азенкур. Всюду, где встречались двое-трое ремесленников или лавочников — на улице ли, в таверне или у прилавков рынка, — беседовали они со скорбными лицами, а тайно радуясь гибели ненавистных принцев, этой сорной травы, которой зарос сад королевства.

— А слышали ли вы, куманек, что убиты и герцог Брабантский и оба брата бургундского герцога?

— Ай-ай-ай!

— И герцог Алансон, и граф Невер, и графы Даммартэн и Водемон.

— Стало быть, поубавилось теперь графья. Но скажу вам на ушко, куманек, нет в моем сердце жалости, а думаю я, что так им и надо, а нам с вами, может, полегчает.

Забыв о всякой осторожности, бакалейщик Кюгра говорит за обедом:

— Не приходится скорбеть об этих герцогах и графах. Постоянно дерутся они между собой, стремясь захватить себе побольше земель и богатств, а мы от того терпим бедствия. И теперь, когда пришло время защитить от врагов нашу прекрасную Францию и прогнать англичан за море, оказались они несостоятельны, как купец, набравший товаров в кредит и неспособный расплатиться.

Гротэтю краснеет, ерзает на табуретке и говорит:

— Однако же есть честные купцы.

— Боже мой! — восклицает хозяйка. — Что нам до этих рыцарей? Вот у меня такое несчастье — два кольца пропали из запертой шкатулки. Уже мы с Марго искали, искали, не можем найти.

— Дорогие кольца? — спрашивает Гротэтю, заглядывает хозяйке в лицо, потирая руки.

— Недорогие. У меня дорогих нет.

— Найдутся твои кольца, у нас в доме нет воров, — сердито говорит хозяин. — А что кольца, когда, может быть, вскоре потеряем мы все достояние и даже самое жизнь! И не желаю я больше слушать печальные вести и новости!

В Париже что ни день печальные новости. Бургундцы вновь подступают к городу, и арманьяки опять замуровывают ворота. Просто житья не стало от этих арманьяков, так боятся бургундского герцога. Всех парижан подозревают, не держат ли его сторону. Всюду шныряют сержанты, следят, не ворчит ли кто; шепнет кто-нибудь неосторожное словечко, его тут же хвать за шиворот.

Ходят слухи, будто открыт заговор, будто нашлись люди, готовые захватить арманьяков и сбросить их иго. А арманьяки про это узнали и всех их заключили в тюрьму: предводителя отряда арбалетчиков Дюрана из Бри — красильщика, и торговца латунью, и булавочника Жана Перкэна, и одного дворянина, проживающего близ Малого моста у Ослиных ворот, и с ними всех их товарищей. И всем им отрубят головы. По городу глашатаи выкрикивают приказ: всем жителям, священникам, мирянам, писцам сдать оружие—мечи, сабли, топоры и тяпки, что у кого имеется.

Но жизнь-то идет своим чередом и каждый день приносит свои заботы.

Женевьева говорит:

— Завтра воскресенье. Надо бы купить кусочек мяса, сварить хороший обед. А то постимся мы не только по пятницам, а все дни подряд. Так отощали, хорошей кухарке смотреть на вас позор.

— Корзинку брать? — спрашивает Марион.

— Бери. Купим мы кусок на один глоток, а все же не нести его в руках.

Только собрались — является Женевьевина давняя приятельница, а живет она тоже в кухарках в хорошем доме на Лебединой улице. Всю дорогу бежала, запыхалась, шлепнулась на скамью, говорит сквозь слезы:

— Ох, Женевьева, такая у нас неприятность, посоветуй, как быть.

— Как же я могу советовать, когда ничего не знаю, — говорит Женевьева.

Приятельница выпивает стаканчик вина и, немного успокоившись, начинает:

— Племянница у меня выходит замуж. Такой хороший молодой человек, и все мы очень довольны.

— Какая же это неприятность, если все довольны? Радоваться надо.

— Мы и радуемся. Такой хороший молодой человек. Мастер-цирюльник. Недавно сдал испытание, стал мастером. Такое это испытание трудное — целую неделю работал бесплатно под наблюдением двух старых мастеров и показал образец своего искусства. А надо ему уметь хорошо смачивать и удовлетворительно побрить; причесать и подрезать бороду; сделать ланцет для кровопускания и знать все случаи, когда следует пускать кровь и благоприятствующее время для этого дела; знать все вены в человеческом теле и не путать их с этими—как их? — с этими артериями, потому что, если пустить кровь из такой, из артерии, это очень опасно для человеческого тела…

— Чего же лучше? — говорит Женевьева. — Подстрижет и побреет всю родню и бесплатно кровь пустит. Какое же это несчастье?

— А ты слушай, слушай, — говорит приятельница и опять начинает плакать. — Вся наша родня была так уж довольна, и собрали деньги, чтобы устроить свадебный пир. И вдруг оказывается, что запрещено сзывать гостей без особого разрешения и надо еще пригласить сержантов и угощать их за счет жениха, а они будут следить, не сболтнет ли кто лишнее словечко. А мы боимся, что напьется жених пьяный и примется ругать арманьяков, и ему отрубят голову, и тогда свадьбе не бывать. И мы порешили: лучше не праздновать. И теперь надо бы вернуть деньги родне, а мы уж немного потратили.

— Свои люди — сочтетесь, — говорит Женевьева.

— И то верно, — соглашается приятельница и уходит, а Женевьева и Марион направляются к мясному ряду.

Но каково же было их удивление, когда они пришли туда и увидели, что ни одного мясника там нет и рабочие ломают здание Большой бойни! А поодаль, чтобы не задело их летящими обломками кирпичей и падающими бревнами и пластами штукатурки, стояли хозяйки и служанки, молодые и старые, все с пустыми корзинками, удивленные, растерянные и сердитые.