Марион Фай - [137]

— Надо спросить мистера Фай, — ответила она.

Сама она имела больше влияния, чем квакер, и прекрасно это знала, но надо было сказать что-нибудь.

— Мистер Фай имеет тут даже менее голоса, чем я, — сказал Гэмпстед. — По-моему, сама Марион одна из всех нас сильна. Не будь ее решимость так тверда, он уступил бы, и вы также.

— Кто может знать лучше ее? — сказала мистрисс Роден. — Кто из нас так чист, так честен, так исполнен любви, как она? Совесть ее говорить ей, как следует поступать.

— Я в этом не уверен, — сказал он. — Совесть ее может наполнять и ее душу бесполезными опасениями. Я не согласен, чтоб окружающие должны были поощрять девушку произносить над собой подобный приговор. Кто вправе сказать, что Бог положил ей рано умереть? — Мистрисс Роден покачала головой. — Я не собираюсь проповедывать другим, чего требует религия, но мне кажется, что мы должны предоставлять эти вещи Богу. Что сама она сомневается, это пожалуй, довольно естественно, но другим не следовало поощрять ее.

— Вы это на мой счет говорите, милорд?

— Не сердитесь на меня, мистрисс Роден. Вопрос этот для меня так важен, что по неволе приходится говорить об этом откровенно. Мне действительно кажется, что меня удаляют от нее, тогда как, в силу всех уз, какие могут связывать мужчину с женщиной, мне следовало бы быть возле нее. Всякик приличия и церемонии теряют значение, когда я подумаю, что она составляет для меня, и вспомню, что ее скоро возьмут у меня.

— Что было бы, если б у нее была мать?

— Почему бы матери отвергнуть мою любовь в дочери? Но у нее нет матери. У нее есть отец, который дал мне свое согласие. Я убежден, что будь это дело предоставлено ему, Марион теперь была бы моей женой.

— Я была в Италии, милорд.

— Не позволю себе сказать такому другу, как вы, что жалею, что вы там не остались; но я чувствую, я не могу не чувствовать.

— Милорд, мне кажется, дело в том, что вы едва ли знаете, как непреклонна может быт сама наша Марион в таком деле. Ни отец, ни я не влияли на нее. Теперь я могу, без всякой нескромности, рассказать вам обо всем, что произошло между вами; когда я в первый раз заметила, что вы как будто обратили на нее внимание…

— Обратил на нее внимание! — сердито воскликнул Гэмпстед.

— Когда мне в первый раз пришло в голову, что вы начинаете к ней привязываться…

— Вы говорите, точно здесь было какое-то пустое дурачество. Разве я не поклонялся ей? Разве не сложил сердце к ее ногам, с первой минуты, когда увидал ее? Разве я скрывал это, хотя бы от вас? Было тут какое-нибудь притворство, какая-нибудь ложь?

— Нет.

— Так не говорите, что я обратил на нее внимание. Это возмутительная фраза. Когда она мне сказала, что любит меня, она мне сделала честь.

— Когда вы в первый раз обнаружили перед нами, что любите ее, — продолжала она, — я уже боялась, что это не поведет к добру.

— Почему?

— Я теперь об этом говорить не стану, но это была моя мысль и я ее сообщила Марион.

— Сообщили?

— Да; мне кажется, что сделавши это, я только исполнила свой долг по отношению к девушке, у которой нет матери. О доводах, которые я привела ей, я теперь ничего не скажу. Ее собственные были настолько сильнее, что мои не могли оказать никакого влияния. Я всегда знала, что Марион чиста душой, самоотверженна, что она почти совершенство. Но до этого я никогда не видала, до какой высоты она может подняться. Она не знала и минуты сомнения. Она с самого начала видела, что этому не бывать.

— Это будет, — сказал он, вскакивая со стула и вскидывая руки кверху.

— Ни я не могла убедить ее, ни отец ее. Даже вам не убедить ее. Раз она утвердилась на мысли, что, выйдя за вас замуж, она причинила бы вам вред, вся ее страстная любовь не заставит ее помириться с безграничной радостью уступить вам.

Тем не менее мистрисс Роден обещала съездить в Пегвель-Бей и постараться привести Марион в Галловэй. Чтобы лорд Гэмпстед сам поехал в приморское местечко, где жила Марион, казалось ей неприличным; но она дала слово из всех сил похлопотать, чтоб устроить хотя бы одно свидание в Парадиз-Роу.

XXIV. Лорд Гэмпстед опять у Марион

Квакер был совершенно в руках дочери. Чего бы она ни пожелала, он согласился бы на все. Когда она сказала ему, что желала бы съездить в Лондон на несколько дней, он, конечно, ей не противоречил. Когда она объяснила, что хочет это сделать для того, чтобы повидаться с лордом Гэмпстедом, он только печально покачал головой и молчал.

«Конечно я приеду, так как вы этого желаете, — писала Марион своему другу. — Каких бы ваших желаний я не исполнила, кроме тех, которых у вас и быть бы не должно. Мистрисс Роден говорит, что я должна ехать в город, чтоб выслушать нотацию. Не будьте ко мне очень строги. Не думаю, чтоб вам следовало просить меня делать то, чего, как вы знаете, я сделать не могу. О, мой милый, как бы я желала, чтоб все было кончено, чтоб ты был свободен».

В ответ на это письмо, да и на другие в том же роде, он писал ей длинные послания, в которых старался сдерживать уверения в своей любви, с целью тем вернее убедить ее посредством логичности своих доводов. Он говорил ей о воле Божией, о грехе, который она возьмет на душу, решившись предвещать действия Провидения. Он много говорил об узах, которые соединили их, когда они объяснились друг другу в любви. Он пытался объяснить ей, что она не вправе решать такой вопрос самовольно, не справляясь с мнением тех, кто должен знать свет лучше, чем она его знает. Если бы был совершен коротенький обряд, она была бы обязана повиноваться ему, как мужу. Неужели она и теперь не обязана была признать его право, разве не ее явный долг был слушаться отца, если уж не его? В конце четырех, тщательно написанных, полных страниц, вдруг прорывалось два, три выражения, говорящие о страстной любви. Едва ли нужно говорить, что, насколько переполненные рассуждениями страницы не имели для Марион никакого значения и ни в чем ровно ее не убеждали, настолько же эти несколько слов были для нее хлебом насущным.