Марьина роща - [98]

— Конечно, люблю.

— Значит, не случайность. Ты — старый комсомолец…

— Поправка: кандидат в члены партии.

— О? Молодец! Поздравляю, — воскликнул Гриша. — Да ты всех нас опередил! Я, правда, тоже подал заявление, но еще не рассматривали. А ты как, профессор?

— Ну что ты… Это же такое серьезное дело…

— Профессор, как всегда, медлителен и щепетилен, — смеялся Гриша.

— Ты насовсем в Москву, Сережа? — перевел разговор Коля.

— Нет, только в отпуск после школы. Я уже получил назначение в часть, — и он потрогал командирский кубик на петлице.

— Куда? — вырвалось у Гриши. — Впрочем, прости, пожалуйста, за глупый вопрос…

— Где бы я ни был, ребята, я всюду буду помнить вас и не посрамлю чести нашей партии…

— Ой, декламация! — засмеялся Гриша.

— Не надо смеяться над этим, — тихо, но твердо сказал Коля.

— Я, собственно, ничего… Только проще бы… Никаких подвигов в нашей жизни не предвидится, ребята. Нет, друзья, мы с вами не войдем в историю! Какие из нас герои? Время не то, и материал не тот…

— Время-то как раз то, — возразил Сережа. — Фашизм пробует силы. А материал… я видел за эти годы таких людей, таких людей…

— Людей старшего поколения, — подхватил Гриша. — Эти закаленные еще в гражданской войне. А мы что? Растем мы баловнями, любимцами народа, пожалуй, даже неженками… Вот почему мы можем оказаться неважным материалом.

— А кто тебе мешает закаляться? — вмешался Коля. — Разве ты не понимаешь, что схватка с фашизмом неизбежна?

— Понимаю, но считаю, что не такие они дураки, чтобы идти на самоубийство, выступая против нас… Когда-нибудь, конечно, но в ближайшие годы не вижу для них смысла… Нет, нет, не теперь…

События развертывались не совсем так, как предполагал Гриша Мухин. Осенью он получил повестку о явке в военкомат. Он пошел в отдел кадров завода, там у него отобрали повестку и предложили не беспокоиться.

— Я, собственно, не беспокоюсь, — пробормотал молодой инженер и пошел в цех, испытывая некоторое смущение.

А через два дня вечером к нему зашел Коля Худяков:

— Я, брат, к тебе на минутку, только проститься, — объявил он.

— Как так проститься? Не понимаю.

— Ну, призвали. Был в военкомате. Через два часа уезжаю.

— Постой, ты же имеешь право на отсрочку по институту…

— Оставь, пожалуйста! Какая может быть отсрочка? Раз вызывают, значит нужен. Я так и профессору своему сказал.

— Не понимаю! Ты же аспирант, значит наполовину ученый. Кто нужнее Родине: ученый или солдат?

— Вот-вот, чуть не слово в слово то же самое сказал мой профессор. Пойми ты, что сегодня, понимаешь, сегодня я, может быть, нужнее Родине, как солдат…

— Никогда не поверю, чтобы солдат был нужнее ученого. Ведь повестка — это чисто формальный момент, ее посылают всем автоматически…

— Не нам, Гриша, решать эти вопросы, — строго ответил Коля. — Ну, прощай, спешу.

Только летом 1940 года получил инженер Григорий Николаевич Мухин письмо от рядового Николая Худякова. Коля писал, что радуется успехам Гриши, о которых слышал от родителей, а о себе скупо сообщал, что проходит военную службу и будет рад получить весточку от старых друзей. Адрес: почтовый ящик такой-то.

Гришин успех заключался в том, что совместно с группой комсомольцев он упростил технологию важного производственного процесса. Об этом писали газеты, об этом говорили в районных и городских организациях, и участников наградил нарком.

Удача окрылила молодых рационализаторов. Они поверили в свои силы, и теперь их бригада затевала еще более крупные мероприятия.

* * *

Упрямые оказались тополя на Шереметевской. Начали бельгийцы свои попытки благоустройства в 1913 году с разбивки вдоль Шереметевской бульварчика. Шел он узкой полоской среди улицы, обрывался перед мостом и вновь продолжался за линией до церкви.

Насадили по бульвару ясеней в два ряда и по ряду тополей вдоль тротуаров. От Сущевского вала до моста пустили асфальтовые тротуарчики, а дальше махнули рукой: смотрите, мол, люди добрые, до каких высот цивилизации можно поднять вашу окраину, если нам дадут размах и поддержку.

Однако, как известно, размаха бельгийцам не дали, не поддержали, а там война, а там революция. О бельгийцах забыли, а тополи да ясени остались.

Видно, были те деревья особенные: все выдержали. Нещадно драли их ребятишки, объедали козы и коровы, пробовали на их молодых стволиках силушку молодецкую скучающие парни. Выжили деревья. Стали только от испытаний корявыми, упрямыми, росли вкривь и вкось, а все-таки росли и жалели ту тонюсенькую молодь, что стали подсаживать им на смену. Не жила молодь. Не давали ей жить ребятишки, козы и буйны молодцы. Выламывали ожесточенно, злобно, зря, точно кому-то назло. А со стариками ничего не могли поделать: резали ствол глубоко, на палец, сдирали кору кусками, обламывали ветки, что понежнее, поподатливее… Но стояли старики, заживляли раны, летом смыкали свои кроны, и становилась тогда Шереметевская похожей на зеленый тоннель. Это — до линии. Хуже было старикам за линией: улица шире, народ потемнее, побуйнее. Здесь подрубали их топорами у корня, ждали, пока засохнет дерево, потом спиливали на законном основании: сухостой. И не было деревьям хозяина и защитника.