Марина Цветаева. Письма 1924-1927 - [175]

Напишу ли я ей, не знаю [1560], что́ я могу ей сказать, я могу только спросить — спрашивать — слушать. Я не с чем иду, а зачем, мое первое зачем за всю жизнь. Отвлекись, что это ты, взгляни увидь из меня.

Любовь наперед — это ты знаешь? Любовь не как влеч<ение>, а как реш<ение>. Раз — то… Раз это его мать — я буду ее любить. <Над строкой: Какова бы ни была — буду.> Какова бы ни была. Ведь из двух, отца и матери, кто-нибудь да свой, да — руку на́ сердце положа — не дороже ли мне в данный час моей жизни ее изустный простой предп<очтительно> простейш<ий> расск<аз>, в котором и я как-то могу участвовать, т.е. с откр<ытыми> просторами моего толкования, твоего детски-люверсного подхода, вещи данной и сделанной. — Когда-нибудь ты напишешь для меня историю своего детства.

Впервые — Души начинают видеть. С. 425–427. Печ. по тексту первой публикации.

80-27. Б.Л. Пастернаку

1 ноября 1927 г.

Родной, целое утро просидела над одним четверостишием, очередным четверостишием <вариант: «куплетом»> проклятья Тезея — Ипполиту. 3 страницы тексту и 4 строки [1561]. Ты тоже так пишешь.

Вчера твое письмо об отце и сестре; параллель с мои<ми> некогдаш<ними> опас<ениями>. Будем ясны: не хочу себя никогда друг<ому> из ничьих рук, особенно родств<енных>, особенно — любящ<их>. В этом, если хочешь, частичное отречение от родства. (На это ты скажешь: «а как же мать? первоисточник?» пр.) Выбор другого не есть мой выбор, <пропуск одного слова> меня, предположим помн<ят> за книгой, а я, минуя все книжки, именно тот раз, когда я не читала, а играла, и что из этого вышло. О своем детстве тебе, кстати, когда-нибудь расскажу, есть что, и этого что́ не знает никто, не знала и мать на смертном одре, никогда не узнает Ася.

Тебя в свете семьи я чувствую двойственно: то осиянного св<етом> Ясной, бывшей одновременно и молодостью отца, почти что в том ламповом кругу его картин<ы> / записей, то семью покинувш<им> с утробы матери, в свете уличного <вариант: предместного> фонаря. То сыном, то блудным сыном. В предшествующем письме я обращалась к сыну. За отца не бойся, у меня для отцов свое сердце, возникающее только от биения ихнего, с твоим отцом я бы чудесно подружилась, п<отому> ч<то> во мног<ом> больше соглас<на> с н<им> чем с тобой — ме́ньшим моего сердца. Сестру обещаю любить, [только моя любовь счастья не приносит] книгу же пошлю и папе и ей, благо два города и адреса. Папа мою книгу будет любить, обещаю. Папу, кстати, видела раз в Берлине, крас<ивого>, мол<одого>, легкое явление. Я тогда сказала — Un vieux beau ^{348}, что иначе звучит чем un beau vieux ^{349}, и полярно un bon vieux ^{350}. Кроме тебя, о нем с большой нежностью неоднократно мне писал Рильке, и он мне о Рильке расскажет. Твоих сестер ты мне явил сам — в воротах Дворца Искусств, когда читал Блок [1562]. Мне они тогда показались надменными — м<ожет> б<ыть> потому что я была очень плохо одета. Помню удлиненные лица и общий аристократизм.

А нынче письмо с Нюрой [1563]. Лучше бы мне таких вещей не знать, они с детства разрыв<ают> мое сердце. Вот образ<ец>: у моей бабушки (швейцарки, мачехи матери) в Тарусе был садовн<иком> черкес, убивший где-то кого-то и отбывавший в Тарусе поселение. Андрей. Мне было 6 лет. Я смотрела как он окап<ывает> яблони, и мы беседовали. «Какая книжка?» «„Ясное солнышко“ Лукашевич [1564]. Про девочку, которая всем делала добро и потом умерла». Показ<ала> картинку. Потом позвали. Потом <пропуск одного слова>. Посреди песочного двора проща<ние>: бабушка, ее две прислуги-латы<шки>, обожающие меня, Андрей. — Гувернантка и я. — Целую бабушку, целую латышек и подаю руку Андрею. — Смех. — Да что вы, барышня, нешто с садовником за руку прощ<аются>? (латыш<ки>). И я, покраснев до слез, вторично, молча, ожесточенно. И, бабушка: «Mais tu es parfois raison, petite. Il est peut-être prince dans son pays» ^{351}. — Так вот все эти Иваны-Царевичи, хлынувшие в Москву, «за книжками», и твое сжатое сердце от бездны между данным и Сестрой моей Жизнью, СТЫД ЗА НЕЕ, как мой — за столькое. И твоя радость отводу — Года. Знаю всё. Вывод? Это — народ, а то — нарост. Одно с другим не путаю. Хотя́ в Россию, к таким хочу.

Впервые — Души начинают видеть. С. 427–429. Печ. по тексту первой публикации.

81-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало ноября 1927 г.>

Б<орис>

Мир видишь каким-то расплавленным, точно всё твердое в нем — начиная с гор, кончая гордостью <вариант: от первых до последних>, растопилось, aufgelöst ^{352}, растеклось в об<ъятии> двух. Солнце тех утр я помню жидким, плещущим в горсти.

_____

И сердце течет, волоча сво<и> кам<ни>.

_____

Горячий поток.

Впервые — Души начинают видеть. С. 429. Печ. по тексту первой публикации.

82-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 6 ноября 1927 г.>

Борис, не могу удержаться от соблазна написать тебе два слова о твоем письме в руках и жизни Сувчинского [1565]. — «Я никогда не смел думать, что он та́к откликнется». / Нарочно пришел пешком из своего Кламара ко мне в Мёдон (40 мин<ут> ходьбы, больная нога), чтобы известить меня о своей добыче. Да именно добыче, он всей своей природой добытчик, крупный и нежный хищник, — enjôleur, enrôleur, mangeur, dévideur