Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма - [39]

Было около восьми часов за полдень. Прекрасный майский вечер веял отрадною прохладою, солнце огненным шаром плыло к западу, звуки пастушеской свирели возвещали приближение стада, и ревностные углицкие торговцы расходились по домам, запирая свои лавки. В это время к дому Михаила Битяговского быстро приближались два человека, закутанные в широкие охабни; они часто оборачивались назад, оглядывались на все стороны, разговор их был отрывист и происходил вполголоса. Глядя на двух незнакомцев, которые, по-видимому, были оба еще молодых лет, всякий догадался бы, что они или избегают преследования, или идут на такое дело, с которым не может быть в ладу совесть честного человека. Подошедши к дому, они постучались легонько в ворота, калитка отворилась, и пешеходцы, вбежавши на крыльцо, вошли в комнату. Это были сын мамки царевичевой, Осип Волохов, и племянник Битяговского, Никита Качалов. Дьяк Михайло Битяговский и сын его Данила сидели в светлице за ужином и, как видно, дожидались к себе пришедших гостей, потому что кушанья были не початы; романея и мед, налитые в серебряные стопы, касались самых краев и ожидали начала трапезы.

Волохов и Качалов, по русскому обычаю, помолились иконам, висевшим в переднем углу, поклонились хозяевам и в один голос проговорили:

– Хлеб да соль!

– Милости просим! – отвечал Михайло Битяговский. – А у нас уж и щи простыли, и романея выдохлась; ждали, ждали, начали думать, что уж вы и слова не сдержите…

– Меня задержал вот он! – сказал Качалов, указывая на Волохова. – Я дожидался его у дворца; ты сам, дядюшка, наказал мне быть осторожнее…

– Да, да! Осторожность и тайна необходимы, этого требует Борис Федорович… – заметил Битяговский.

Между тем все уселись за стол, и в светлице на несколько минут воцарилась тишина, прерываемая время от времени стуком оловянных тарелок или звоном серебряных стоп, которые дружно опорожнялись собеседниками. Когда первый порыв голода был утолен и щеки друзей разгорелись от романеи, Михайло Битяговский снова начал разговор.

– Ну как же наше дело? – сказал он, обращаясь к Волохову. – Когда мы приведем в исполнение наш замысел? Послезавтра я должен послать весте в Москву; неужели же и теперь отложим до следующей недели: ведь этак мы замучим боярина ожиданием и он перестанет нам верить.

– Матушка согласна приступить к исполнению хоть завтра, – отвечал Волохов, – но приказала сказать, что за успех не ручается и что поспешность наша неуместна: царица Мария Феодоровна ни на минуту не отпускает от себя царевича, не доверяет его ни мамке, ни кормилице…

– Ну а что Жданова? – спросил Битяговский.

– На кормилицу нельзя иметь никакой надежды, – отвечал Волохов, – и матушка, зная приверженность ее к царевичу и царице, не принимает на себя труда склонить ее на нашу сторону. – Впрочем, большой надобности в ней нет, завтра матушка употребит все средства, чтобы выманить царевича из дворца, а докончить будет наше дело…

– Итак, завтра, после обедни? – спросил снова Михайло Битяговский.

Волохов сделал утвердительный знак.

– Кто же будет начинателем! – сказал в свою очередь Данило Битяговский.

– Разумеется кто – Волохов, – возразил Никита Качалов со злобною усмешкою. – Ему и честь и слава, да притом же он ближе всех имеет доступ ко дворцу, и Царевич обходится с ним ласково…

Данило Битяговский взял стопку с романеей.

– За здоровье боярина Волохова! – вскричал он, поднимая стопку над головою…

– И за успех предприятия!.. – отвечали все в один голос, и все, взявши по стопке, осушили одним духом,

– За здоровье того, который умеет держать язык за зубами! – раздался голос за дверью, и все, вздрогнувши, опустили стопы на стол. В светлицу вошел любимец и клеврет Михайлы Битяговского, Данило Третьяков, мужчина высокого роста и свирепой наружности.

– Тьфу ты окаянный! – сказал Битяговский, приходя в себя и оправившись от испуга. – Сердце в пятки ушло.

– И немудрено, боярин, – отвечал Третьяков, – вы здесь мыслите вслух; чуть-чуть не слышно на площади; мне то и дело твердят: Данило, будь осторожен, Данило, держи язык за зубами, не пускай слов на ветер, а сами изволят бражничать и орут такие речи, что уши вянут.

– Ну, ну, полно ворчать, Данило! – сказал Михайло Битяговский, подавая ему стопу романеи. – Выпей-ка да расскажи нам, какую весточку прислал Клешнин…

Третьяков выпил стопу и в самом деле стал гораздо разговорчивее:

– Боярин на всё согласен, – отвечал он. – Завтра он ожидает окончания нашего замысла, только велел известить вас, чтобы вы не надеялись на угличан, они крепко привержены к царевичу, и если смекнуть делом, то нам несдобровать. Самое лучшее средство, которое может скрыть наше действие, – распустить молву, что царевич умертвил себя сам во время падучей болезни, играя ножом… Во-вторых, – продолжал Третьяков, обращаясь к Михайле Битяговскому, – тебе, боярин, он советует быть в то время во дворце: на тебя менее всякого другого падет подозрение, потому что ты занимаешься домашним обиходом царицы и имеешь к ней полный доступ…

Долго еще совещались злодеи; наконец участь порфирородного младенца была решена, и они расстались. Уснуло на несколько часов ужасное преступление, уснуло, чтобы, проснувшись с появлением утренней зари, предстать во всем виде страшного исполнения и совершить дело цареубийства, ужасающее дальнейшее потомство!..