Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма - [25]

– Призываю в свидетели самого Бога, – сказала я, – что малейшее с твоей стороны покушение – и ты увидишь перед собою один бездыханный труп. Помни, боярин, что в крайности и слабая женщина умеет защищать себя. Удались отсюда! Или ты еще не стыдишься собственных своих поступков? Разве я и без того еще мало несчастна? Лишившись воспитателя и отца, лишившись всего достояния во время опалы государевой на Великий Новгород, я полагала одну свою надежду на него, на Владимира, которого почитала своим братом, своим мужем. Да! Этот союз благословил отец мой; это благословение связало нас крепче всех уз человеческих, и никто на свете, кроме Владимира, не будет моим супругом, никто на свете, не бывши моим супругом, не получит моего жаркого поцелуя, не успокоится на груди моей и не найдет места в моих объятиях… Я несчастна!.. Но богатство целого света не в силах заставить меня забыть своих обязанностей, – бедная бесприютная сирота никогда не согласится быть наложницею знатного боярина, никогда уста ее не осквернятся подкупным поцелуем и ни один предательский, ложный вздох не вырвется из груди ее. Если ты имеешь право, то пусть я буду твоею пленницею; по крайней мере не оскверняй своим присутствием минут, посвященных горячей молитве, не нарушай моей священной горести!

Боярин понял, что все дальнейшие его настояния не поведут ни к чему; притом кинжал, бывший в руке моей, говорил красноречивее меня, и он, нахмурив брови, удалился. Прошло несколько дней; я снова вела однообразную жизнь в сообществе своей приставницы, которая более не напоминала мне о боярине и сам он не являлся… Днем старуха была со мной неразлучна, ночью меня запирали, и потому думать о своем освобождении, о побеге я не могла и не льстила себя пустою надеждою, пока случай не представился сам собою…

Глава VI

Польские всадники. – Побег. – Встреча с поляками. – Сообщество. – Сказка.

Однажды с раннего утра в доме заметно было движение: холопья носили через двор из старинной кладовой разную серебряную посуду, катили из подвала бочонки с заморским вином, повара суетились, вся дворня была на ногах, бегали, хлопотали – все доказывало, что хозяин затевает пир не на шутку. Вскоре приставница моя, явившись ко мне, объявила, что боярин справляет день своего рождения, что сегодня у него будет много приятелей, и советовала мне вовсе не подходить даже к окну светлицы. В числе гостей, сказала она, будут приезжие из Москвы, польские паны, и да сохранит тебя Владычица от глаз этих басурманов: ведь они не нашей веры, а говорят, если нехристь, прости господи, взглянет на красавицу, так уж едва ли ей быть живой: огневица в гроб вгонит бедняжечку.

Разумеется, я не верила ни одному слову более хитрой, нежели глупой старухи, но должна была повиноваться и исполнять советы по крайней мере в ее присутствии. Наконец она удалилась, оставивши меня одну и повторивши еще раз свое мудрое замечание. Вскоре на дворе послышалось конское ржание, и я, забывши строгое завещание своей матки, невольно подошла к окну: целый поезд гостей въехал на двор: все были верхами и на всех на них было надето блестящее боярское платье; только двое, отличавшиеся от прочих своею стройностью, молодостью и красотой, одеты были в польские кунтуши, толпа боярских слуг и два польских наездника в косматых бурках с крыльями сопровождали господ своих, которые, соскочивши с коней, толпою пошли чрез высокое дубовое крыльцо в хоромы. Слуги привязали к кольцам ретивых коней и сами отправились в людскую избу, исключая двух польских наездников, которые, исполнивши должность стремянных, последовали за своими господами. Вскоре все пришло в бÓльшее движение, пирушка началась; вероятно, дорогие гости не забывали чарки, и к полудню шумные восклицания и застольные песни явственно доносились до моего слуха; к довершению всего явилась и моя почтенная мамка, как говорят, порядочно навеселе; безобразное лицо ее, рдевшееся багровым румянцем, было еще отвратительнее, а ее веселость выводила меня из терпения. Сначала она бросилась обнимать меня, потом, подперши руками бока свои, запела хриплым голосом какую-то песню и с страшными ужимками начала приплясывать. С отвращением смотрела я на неуместную веселость отвратительной старухи, и в это же время у меня в голове впервые родилась мысль о побеге. Если вся прислуга боярина теперь так же весела, как моя мамка, думала я, то это есть самое удобное время для моего спасения, не нужно терять его!

И я с нетерпением ожидала ночи, решилась на свой отчаянный поступок. К счастью, обстоятельства мне благоприятствовали: почтенная мамка моя под предлогом, что ей нужно наведаться в людскую избу, вышла и, возвратившись уже пред самыми сумерками, была в самом восторженном положении: на этот раз язык ее был гораздо развязнее и она открыла мне, что все в доме, начиная с боярина до последнего конюха, на радостях подгуляли. Подобное известие еще более утвердило меня в намерении привести в исполнение свой замысел.

Ночь уже набросила свой мрачный покров на землю, и месяц, как будто благоприятствуя мне, не показывал светлого лица своего из-за темных облаков. Наконец ожидаемый мною час настал: старуха, мамка моя, отуманенная излишним приемом вина и утомленная своей излишнею веселостью, уже храпела на скамье; я отворила окно, и до меня явственно доносился смешанный говор веселящихся. Я поспешила все привести к концу; но должно признаться, Владимир, что не без содрогания я приступила к исполнению своего замысла: собравши в небольшой узелок все бывшие у меня деньги и драгоценности, щедрые подарки боярина, я легко подошла к спящей; наклонившись над нею и притаивши дыхание, я прислушивалась к храпению старухи; наконец уверившись, что она спит самым крепким сном, я упала в последний раз на колени перед иконою своей Покровительницы и молилась, усердно молилась; слезы невольно текли из глаз моих.