Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма - [24]

Старуха кивнула седою головою в знак согласия.

– Понимаю, понимаю, моя ласточка, ты изволишь скучать по боярине, да не печалься, мое красное солнышко, он жив, злодею не удаюсь погубить твоего красавца, сабля пролетела вскользь, рана не опасна и боярин скоро выздоровеет? Басурманский лекарь дал ему какого-то заморского снадобья, и он тотчас успокоился…

Тут я начала мало-помалу припоминать прошедшее: я поняла, что слова старухи относились не к тебе, и кровавое происшествие, и смерть отца, и разлука с тобою ясно представились моему воображению; отчаяние овладело мною, сердце мое стеснилось, и я дала полную волю слезам своим – они облегчили мучения моей души; но напрасна была моя горесть, напрасно я умоляла отвратительную старуху отпустить меня или по крайней мере открыть мне что-либо о твоем положении – она была непреклонна; ужасные проклятия лились из уст ее на убийцу ее господина, так она называла тебя, и я, потерявши надежду склонить ее к сожалению своими просьбами и почитая тебя уже погибшим, безотчетно предалась своему горестному положению. Время текло без тебя скучно и однообразно, я никуда не выходила из своей светлицы, никого не видала, кроме отвратительной приставницы своей, которая с гордостью называла себя моею мамкою и мучила меня ежедневными рассказами о доброте своего боярина, который, как я узнала, был ближний родственник новгородского воеводы, князя Пронского. Я не имела ни в чем недостатка: меня ежеминутно баловали, как ребенка, ежедневно почти одевали в новое платье и, вероятно, надеялись этими безделками заставить забыть горькую существенность. Все напрасно: я была неутешна и содрогалась при одной мысли, что рано или поздно не избегну свидания с моим похитителем. Опасения мои наконец сбылись: однажды утром, стоя по обыкновению своему на коленях пред иконою Богоматери, я изливала свою горесть слезами и молилась, Владимир, за тебя и о упокоении души невинного страдальца, как дверь светлицы отворилась; вошел боярин. На нем было бархатное полукафтанье голубого цвета, за блестящим поясом, щеголевато охватывавшим его красивый стан, заткнут был дорогой кинжал; черты боярина были правильны и довольно привлекательны, но он был бледен и изнеможение просвечивало во вех чертах его лица. Я не успела отереть глаз, и боярин это заметил.

– Милая Мария! – сказал он, подошедши ко мне и поздоровавшись со мною легким наклонением головы. – Милая Мария, ты все грустишь! К чему эти слезы, это отчаяние? Разве ты несчастлива? Разве я мало думаю о твоей участи? Разве ты не уверена в любви моей? Перестань же плакать, проси у меня все, чего желаешь, и я исполню… даю тебе мое боярское слово.

Услыхавши это, я упала к ногам боярина.

– О! Будь добр, будь милостив! – вскричала я. – Ты велел просить у тебя всего, всего… но я не употреблю во зло доброты твоей… обещайся только сдержать свое слово!

Боярин кивнул головою, и я продолжала:

– Скажи, где мой друг, мой брат? Что с ним сталось? И если он в руках твоих, дай ему свободу, отпусти меня к нему – вот все, о чем я прошу тебя! Скажи слово, и я буду до конца жизни прославлять твое великодушие и молиться за тебя, как за моего благодетеля! – Я обвила ноги боярина своими руками и зарыдала.

Несчастная! Я еще надеялась склонить к милосердию сердце этого изверга… все напрасно… Он хладнокровно смотрел на мои слезы и потом, сурово поднявши меня, сказал:

– Безумная! Ты просишь невозможного! Знаешь ли, что если бы этот злодей, кого ты называешь своим братом, был в руках моих, то ни просьбы, ни слезы, ни самая любовь не спасли бы его от моего мщения; но рано ли, поздно ли, виселица будет его наградою; к сожалению, он успел скрыться, пользуясь суматохою, и после всего этого ты еще любишь его, – его, который оставил и забыл тебя. – Голос боярина становился нежнее; он взял меня за руку и почти насильно заставил сесть подле себя на скамью. – Одумайся, Мария, – продолжал он, – будь рассудительнее и напрасным ропотом не оскорбляй любви моей. Да! Я люблю тебя, люблю более жизни, более всего на свете, и если ты меня не любишь, то скажи, уверь, что по крайней мере время изменит твои чувства; обмани меня, что ты можешь когда-нибудь любить меня. – Боярин пригнул меня к себе и хотел поцеловать меня… Я с негодованием вырвалась из его рук и, отскочивши в другой угол комнаты, скрылась за штофным занавесом кровати. Он был неумолим и снова подошел ко мне. – Милая, несравненная Мария! – начал боярин, снова обвивши меня своими руками… Неужели тебе еще мало доказательств любви моей? Неужели ты еще сомневаешься во мне?.. Скажи, каких тебе еще нужно уверений?.. Я готов на все! Хочешь ли клятвы, и я поклянусь тебе небом и землею; но не требуй от меня невозможного, забудь изверга, который успел овладеть твоим сердцем, и будь моею!

Тут низкий обольститель крепко сжал меня в своих объятиях; щеки мои зарделись под его жаркими лобзаниями, глаза его горели каким-то сатанинским огнем, лицо пылало, он дрожал. Напрасно я силилась освободиться из его объятий, тщетно просила, умоляла оставить меня – он был неумолим, и погибель моя казалась неизбежною; уже голова моя тонула в пуховом изголовье сладострастного ложа, уже уста его предательно рвали с моих щек поцелуй за поцелуем, сердце его билось внятными ударами, я готова была лишиться чувств, еще мгновение, и несчастие мое было бы неизбежно; но внезапная мысль блеснула в голове моей и неосторожность боярина послужила к моему спасению: с быстротою молнии я выхватила из-за пояса его кинжал, и светлый клинок сверкнул в руке моей… он отскочил. Малодушие и трусость всегда неизменные спутники низких душ. Это меня ободрило.