Марджори в поисках пути - [114]

— Вспоминаешь былое, а? Ты, я и пианино…

— Да, правда…

— Ладно, не будем становиться сентиментальными. Нам нужно серьезно поговорить. Ты пересекла океан вовсе не для того, чтобы предаваться ностальгии. Я тоже не вижу в этом смысла. К черту былое! — И он с глухим стуком захлопнул крышку клавиатуры. — Ящик Пандоры закрыт.

— Отлично.

— А теперь слушай внимательно, потому что многое будет зависеть от того, как ты это воспримешь.

Он облокотился на крышку пианино, не отрывая от Марджори серьезного взгляда. При свете свечей он куда больше напомнил ей того богоподобного мужчину, которого она впервые увидела в «Южном ветре» так давно.

— Я уже говорил, что много думал о тебе в последнее время. Думаю, я стал лучше понимать тебя. Так помоги мне, потому что после возвращения из Биарритца я почти не могу думать ни о чем другом. В определенном смысле то, что произошло с Бобом и Элен, стало для меня концом всего — концом Парижа, Герды, Европы, бродяжничества, да и даже моего пренебрежения мещанством. Дорогая, на каждое письмо, которое я отправлял тебе, приходится девять написанных и разорванных из-за того, что они вышли сумбурными и глупыми. Думаю, даже сейчас одно такое незаконченное письмо лежит в моей спальне. Но, милая, вот так разговаривать с тобой куда проще и лучше. Я так благодарен тебе за то, что ты нашла меня. Я готов покончить со своей прошлой жизнью, Марджори. Это должно тебя обрадовать. Единственное, чего я теперь хочу, — стать тупым обывателем. Я ясно и четко осознал одно — что бы человек ни делал, он не может оставаться всю жизнь двадцатидвухлетним. И еще мне стало ясно, что двадцать два года, вообще говоря, — довольно утомительный возраст. Быть все время на ногах, спать урывками, постоянно поддавать, постоянно сходить с ума — все это чертовски, чертовски, чертовски надоедает! — Он хлопнул ладонью по пианино. — Даже быть служащим в транспортной конторе, по большому счету, не так надоедает, хотя бы потому, что ты все-таки что-то делаешь. Будучи вечным двадцатидвухлетним — и я честно сознаюсь, что был им чересчур долго, — я не делал абсолютно ничего, только бегал по кругу, как бегает наевшаяся отравы мышь, пока не упадет замертво. Мои планы очень просты. Я хочу уехать домой. Хочу найти какую-нибудь тупую надежную работу в каком-нибудь тупом рекламном агентстве, ходить на нее с девяти до пяти, пять дней в неделю, пятьдесят недель в год, а на две недели августа брать отпуск и постепенно расти по службе до заместителя заместителя вице-президента. Я уже готов принять все это однообразие и скуку. В этой жизни не будет никаких падений, никаких нервных срывов, потому что у меня будут реальные стимулы к жизни, а не просто желание порисоваться, показать миру, чего я стою.

— И какие же это будут стимулы, Ноэль? — мягко и страстно спросила Марджори. Коньяк приятным янтарным туманом заволакивал ей мозг.

— Их два. Прежде всего, это ты. А второе — мое творчество. Я должен написать эту книгу, и я знаю, что никогда не смогу этого сделать, если не уйду в рутину обывательского существования, а ты будешь рядом со мной. Ты единственный человек, который вписывается в эту картину. Вот вкратце и вся история. И я так много думал о тебе, потому что… что ж, потому что я люблю тебя, и еще потому, что ты единственная из всех знакомых мне людей, которая может понять и одобрить это. Если рассказать обо всем этом Герде, или Бобу, или даже Ферди, это будет безнадежно, я знаю.

— Разумеется, — согласилась Марджори.

— Итак, ты одобряешь?

Не зная толком, что ответить на это, и чувствуя, что не вполне сохраняет ясность мысли, Марджори произнесла:

— Я всегда говорила — ты можешь делать все, что считаешь нужным, Ноэль. Если все это так серьезно, почему…

— Я никогда не был более серьезен.

Он взял ее за руку, легко покоившуюся на крышке пианино.

— А ты? Какие планы у тебя?

— Сейчас я еще толком не знаю.

— Если я правильно помню, ты хотела, чтобы из тебя сделали честную женщину. Правильно?

— Что ж, именно это я имела в виду, когда ехала сюда.

— А теперь?

— Друг мой, нынешним вечером я выпила слишком много коньяку, тебе не кажется?

Он усмехнулся.

— Я задам тебе только один вопрос. Ты все еще любишь меня, Марджори? Пережила ли твоя любовь весь тот ад, в который я вверг тебя? От этого зависит все.

— По-моему, здесь есть еще один нюанс, не так ли? Знаешь что, Ноэль? Я хочу, чтобы ты сыграл мне. Думаю, мне надо еще погрузиться в волны ностальгии, как раз сейчас.

Он взглянул ей в лицо. Потом открыл крышку пианино. Одна из свечей притухла и задымила, но потом снова ярко разгорелась. Он сказал:

— Можно мне задать тебе бестактный вопрос?

— Конечно.

— Мне почему-то кажется, что ты влюблена в Майка Идена.

Волна тревоги, чем-то даже приятная, пронеслась в душе Марджори.

— Что заставляет тебя так думать?

— Весь вечер я чувствую в тебе нечто такое… не забывай, дорогая, что я Чародей в Маске. Иногда девушка произносит как-то по-особому имя или особенно выглядит, когда говорит об этом. — Марджори ничего не ответила. Он не отводил он нее взгляда, его пальцы по-прежнему покоились на клавишах. — Но это же совершенно невероятно. Человек, который даже не еврей… — Она по-прежнему молчала, и после паузы Ноэль продолжил. — Дорогая, я могу понять и принять все, и я искренне надеюсь — все, что я скажу тебе, ты примешь без обиды. Если ты не знаешь самое себя, то я знаю тебя и поэтому могу сказать тебе: если ты что-то задумала насчет Майка Идена, то это не более чем пустая мечта, и чем скорее ты откажешься от нее, тем лучше будет. Если ты хочешь забыть меня — прекрасно, это именно то, о чем я все эти годы просил, по правде говоря. Но Майк — это отрезанный ломоть, не говоря уже о том, что он не еврей, это же просто кусок льда, клинический невротик, обуреваемый своими комплексами…