Марджори в поисках пути - [110]

— О, это длинная история, и довольно скучная притом. Черт с ней. Надо лишь сказать, что мои компаньоны бросили меня умирать, как собаку, как только увидели мою болезнь, иначе она не зашла бы так далеко. Я по горло сыт этими беззаботными типами, очаровательными романтиками а-ля Хемингуэй, колесящими по Европе. Если разобраться, все они просто себялюбивые эгоисты. Вечные дети, для них жизнь — одно лишь наслаждение и вечный праздник, но чуть только сходятся тучи, когда приходится отвечать за что-то, они тут же бесследно исчезают. Куда к черту запропастилась эта медная сковорода? — Он начал рыться в шкафчике для посуды, гремя кастрюлями и сковородками. — Думаю, в свое время и я был таким же, но, поверь мне, это прошло безвозвратно, и слава Богу, что это так. Я изменился, Мардж, ты скоро поймешь, как сильно изменился. В последнее время я чертовски много про тебя думал. То сволочное письмо, которое я написал, когда сбежал, — совершенно ужасное, — но я должен был его написать, моя дорогая. Я не был бы самим собой, если бы поступил по-другому. Я должен был решиться на последний мятеж, должен был сбежать в Париж и наесться здесь до отвала. Теперь я это сделал, все так. Я на самом деле сделал это.

— Это хорошо.

— Я сейчас более чем серьезен, Мардж. Весь этот год был целительным для меня, это совершенно определенно. И я даже не сожалею, по-честному, о моей болезни в Касабланке, хотя, когда в первый раз встал с постели и посмотрел в зеркало, я хотел перерезать себе горло. Но и это было мне необходимо. Поверь, у меня было много времени для раздумий в той ванне с крахмалом между приступами лихорадки — в основном о тебе, Марджори, — и эти раздумья останутся навсегда при мне. — Куски курицы на сковороде покрывались коричневой корочкой. Он переворачивал их с боку на бок. — Пахнет заманчиво, а?

— Просто чудесно.

— Это еще что! Но погоди… Дело в том, что я поселился в этой квартире с наилучшими намерениями. Я хотел переделать кучу вещей. В самом деле хотел. И я на самом деле жалею о том, что Герда Оберман порушила мне все эти планы, да еще таким специфическим образом. Если бы у меня было больше силы воли, я бы немедленно съехал от нее, я уверен, но формирование моральных принципов — процесс медленный, Марджори. Во всяком случае, Герда есть и была так безразлична мне как женщина, что ее едва ли стоит принимать во внимание. И, к несчастью, моральные принципы плохо сочетаются с полным безденежьем, так что…

— А чем ты раньше занимался, Ноэль?

— Нет, нет, мадам. Я больше не скажу ни слова о себе, пока не узнаю как можно более подробно про твои дела. Боже, да ты можешь подумать, что я стал законченным эгоистом, хотя на самом деле все обстоит как раз наоборот… А теперь… — Он снял с огня шипящую сковороду и аккуратно залил куски курицы красным вином. — Теперь вроде бы все в самый раз. Пусть еще немного потушится. Давай пока расположимся в комнате, а то эта чертова телефонная будка меня раздражает. Пожалуйста, выпей еще.

— Хорошо, но только не разбавляй пополам водой. Ты же знаешь, тебе вовсе не надо меня подпаивать.

Он запрокинул голову и захохотал.

— Просто алкоголь великолепно маскирует уродливый внешний вид, только и всего…

— Ноэль, если ты думаешь, будто я ошеломлена или ужасаюсь, то ты серьезно ошибаешься. Для этого я слишком хорошо тебя знаю. И к тому же я сама начинаю стареть…

— Не наговаривай на себя, милая. Ты выглядишь не больше чем на семнадцать лет.

— Да ну? И тем не менее я уже начала выдергивать у себя седые волосы.

— Замолчи! Что ты со мной делаешь? Я готов выпрыгнуть тут же из окна. Давай лучше свой стакан. Но что ты делала весь этот год, кроме того, что выдергивала у себя преждевременно поседевшие волосы? И что случилось с пьесой Гая Фламма? — Он снял фартук и развязал галстук. — Уфф… Ну и жара. Я снова переоденусь к ужину, ладно? Пойдем в гостиную.

Там она рассказала обо всем случившемся за год, искренно поведала обо всех своих горестях, но особо на них не задерживалась. Его позабавило фиаско Фламма, огорчил ее рассказ об ее болезнях и ее долгом отчаянии. Сидя в зеленом кресле, он все больше и больше сутулился. В одном месте ее рассказа он произнес:

— Ты заставляешь меня чувствовать себя отъявленным негодяем. Если тебя это утешит, позволь заверить тебя, что я был жестоко наказан. Очень просто наказан. Никогда в моей жизни не было периода, когда бы я чувствовал себя более мерзким, это был мой Гефсиманский сад[10].

— Дорогой, я вовсе не стараюсь пристыдить тебя. Ты просил меня рассказать тебе всю правду.

— Это так. Продолжай. Я хочу знать абсолютно все, мне очень важно это.

Когда она замолчала, он какое-то время сидел, ничего не говоря, опустив плечи. В своей рубашке с короткими рукавами Ноэль выглядел еще более худым и хрупким, чем раньше. Потом он вздохнул, поднялся из кресла, подошел к пианино и взял несколько нот.

— Да, мы изрядно потрепали нервы друг другу, не правда ли, Марджори?

— В самом деле, Ноэль.

— И все равно это было отличное время.

— Ты прав.

Он наиграл мелодию, которую ей не приходилось до этого слышать, нежный звенящий мотив.