Манускрипт с улицы Русской - [48]

Поздно вечером княжеский кортеж остановился на околице Ошмян в небольшом, огороженном частоколом меркатории.

Выставив вокруг меркатория сторожевую охрану, ратники и татары разместились во дворе; князь, Анна и Генне пошли в корчму поужинать.

Свидригайло с жадностью грыз куриную ножку и запивал вином; возраст его выдавала только седина — князь был голоден и силен, и снова Анна подумала о том, что мучило ее: есть у этого мужа все — и нет ничего, ибо ничего в его жизни не было постоянного, он многое хочет сделать, но никогда не доводит до конца начатое дело, его каждую минуту подстерегает беда. Анна представляла себе свое будущее: никогда она не насладится богатством и покоем, уважением придворных и знакомством со знаменитыми властелинами чужих земель; вот так всю жизнь проведет в походах со своим неспокойным мужем и загубит свою молодость, и преждевременно угаснет ее красота в этом возбужденном войной, встревоженном литовско-русском краю.

Анна была утомлена; хотя издали и доносился шум дубравы, вокруг царила мертвая тишина; в корчме она становилась угнетающей. Свидригайло мигнул Генне, чтобы тот развеселил княгиню.

— Хочешь отгадать загадку, уважаемая пани? — тут же оживился шут. — Вот отгадай: чего нет у князей?

— Уюта, Генне... — ответила Анна.

— Разве тут не уютно? — пробормотал Свидригайо. — Даже собаки не лают...

— Поэтому и жутко...

— Не отгадала, не отгадала! — завизжал шут. — У князей нет таких подданных, что согласились бы вместо них пойти в ад.

— Не смешно, Генне, — прошепелявил с полным ртом Свидригайло.

Генне должен был развеселить княгиню, он залез под стол и, вылезая, крикнул:

— Нашел! Послушайте... Одна пани жаловалась лекарю, что слепнет. «Тем лучше, — утешил ее эскулап, — не увидишь, ваша милость, черта перед смертью».

Анна улыбнулась одним уголком губ, Свидригайло позвал корчмаря.

— Постели пани. А ты, Генне, не отходи от двери. Я пойду проверю охрану.

Уже взошла луна, на дворе было тихо и тепло, ратники спали на земле, подложив под головы седла, стража дежурила во дворе и за частоколом; свет в корчме погас. Свидригайло смотрел на подпертый раскидистыми кронами дубов серебристо-стальной горизонт, спокойствие витало над миром, и думал он, что, как только подпишет с королем перемирие, сразу отправится в Тракай и в этом замке на острове целый месяц не зажжет ни одной свечи и весь отдастся любви с Анной. Нет, сначала закрепится в Вильно, как когда-то Витовт, приберет к рукам русинских бояр и не будет воевать больше — за плечами старость, а он наконец получил то, чего ждал целых сорок лет. Сорок лет бедствий, страданий, бегств, унижений, неволи и борьбы за идею освобождения Галиции, Волыни и Подолии... В груди заныло сердце, заговорила совесть — все-таки обманул, все-таки предал, столько пролито крови, не слишком ли большая цена за бунчук с посеребренным шаром; где найти человека, чтобы вместо меня пошел в ад... Перестань, князь, все это вздор... Кровь... Кровь льется по воле божьей — не княжеской. Сколько ее пролил Витовт, а что хорошего совершил? А Ягайло? За ними же горы трупов... Да, но один укрепил Польшу, а второй Литву, я же хотел было сделать могущественной Русь... Так думал, верил в это, а ныне все это ни к чему. Почему я, литовец, должен болеть душой за русинский край... А Ягайло — разве он поляк? Но у Ягайла есть Олесницкий и весь краковский капитул, за ним сила, а что есть у русин, кроме жажды свободы и готовности умереть? Где их капитул, на который мог бы опереться князь, король? Когда-то был, верно... Но погиб, исчез, умер, как умирает грибница, если вырвать с корнем гриб. А умерла ли их сила — разве не возродилась сегодня, будто после дождя? Не хочу. Боюсь... Страшная сила — народ, дай ему только возможность подняться, и он проглотит маленькую Литву; у нас уже нет идеалов, остались только литовские гербы — говорим на их языке, пользуемся их письменностью; мы победили украинную Русь и оказались побежденными. А теперь — пусть только объединятся с Константинами новгородскими да Василиями московскими — и по Литве, и по ляхам схизматские попы отслужат панихиды. Какая это великая сила... Но с кем же я? Ни с кем... Я одинок, ибо так же боюсь и Польши. Но она не так страшна. Пусть лучше поглотит нас шляхта, чем смрадные русинские холопы...

Свидригайло ходил по двору, охваченный раздумьями, заложив руки за спину. Луна поднялась высоко в небе, посеребрила вершины дубов, давно князь так не любовался природой — разве что в отрочестве, когда еще не терзали душу честолюбивые мечты. Свидригайлу захотелось побежать в комнату, где спит Анна, разбудить ее и пойти с ней в глубь темной дубравы вот по той посеребренной луной тропинке — в неизведанные дебри, кишащие лешими, мавками, чертями, водяными... Да нет, пускай спит, она устала, он сейчас ляжет рядом с ней, обнимет ее — пылкую, жаждущую — сильными своими руками, а после блаженной близости положит свою седую голову ей на грудь и уснет...

— А-а-а-а! — вдруг разнеслось со всех сторон, дьявольский рев заполнил все пространство.

Свидригайло окаменел от неожиданности и страха. Вскочили ратники, загалдели татары; князь пришел в себя, вскочил на первого попавшегося оседланного коня, в руке не было меча, на теле кольчуги — только куртка из лосиной кожи; в темноте мечи скрещивались, высекая искры, ударялись боевые билы о шлемы, тяжело дышали всадники, нанося удары топорами по головам, трещал частокол, конь под Свидригайлом вставал на дыбы, ржал и не мог выбраться из толпы нападавших друг на друга и падавших ему под ноги людей, и среди этого рева князь вдруг услышал знакомый голос князя Семена Гольшанского: