Манускрипт с улицы Русской - [202]

Пораженная чудовищной догадкой, Мария попятилась, протянула руки, но они бессильно опустились.

— Ты — мать ханым Мальвы? — спросил еще раз Селим, уже мягче, но все же с недоверием.

— Да, да… — прошептала она. — А ты, ты кто? — спросила она и обессилела. — Кто ты?

— Не полагается воину на службе разговаривать с женщиной, — сурово ответил Селим, но не закрывал ворот, стоял, скованный безумным взглядом этой незнакомой женщины. — Хорошо, — сказал он после минутной паузы, — я доложу кизляр-аге, что к ханым пришла ее мать.

— Кто ты? — не слыша его слов, спрашивала Мария. — Ради жизни твоей матери, скажи, кто ты?

— У меня нет матери. У меня не было ее… — ответил Селим, и печаль тенью облачка промелькнула на его суровом лице и исчезла.

— Кто же родил тебя на свет? Ведь должен был кто-то родить тебя! — воскликнула Мария, и встревоженный Селим попятился к воротам. — Нет, нет! Не закрывай, умоляю! — упала на колони Мария. — Скажи мне только одно: откуда ты пришел сюда?

Селим поднял ее с земли, ласково промолвил:

— Женщина, у тебя помутился разум, уходи отсюда. Не принуждай меня звать сюда евнухов, чтобы прогнали тебя. У тебя, наверное, большое горе, ты ищешь своих детей. Их тут нет. Ханым Мальва родом из Мангуша, меня зовут Селим, а моя мать — старая цыганка Эмине из Салачика. Тут нет твоих детей.

— Но ты-то не цыган, а белый! — уцепилась Мария за кольца закрывавшихся ворот.

Мария овладела собой. Шла по мощеной улице, невольно ускоряя шаг, мимо греческих и армянских магазинов, не слыша зазываний продавцов, наталкивалась на женщин, спешивших на базар в Салачик, и остановилась лишь возле цыганских хижин и темных входов в пещеры.

— Скажите, где живет старуха Эмине? — спрашивала она. — Где живет Эмине?

Ей указали на крайнюю пещеру.

Морщинистая, с распущенными седыми волосами ведьма вышла из пещеры и выставила свои костлявые пальцы, словно хотела ими вцепиться в лицо непрошеной гостьи.

— Что ты ищешь тут? — прошипела она.

— Ты Эмине? — спросила Мария, и в памяти возник цыганский табор на околице села; сдавила грудь старая, уже забытая боль, от которой Мария чуть не лишилась рассудка, когда пропал из сада ее маленький Семенко.

— Я больше не ворожу, — забормотала старуха. — Иди вон туда, указала рукой на вход в пещеру. — Там моя дочь.

— Нет, нет, я пришла не ворожить… Но у меня есть деньги, и я заплачу тебе… Скажи, откуда у тебя появился Селим, который служит у хана?

Глаза у старухи беспокойно забегали и остановились. Она пронзила Марию недоверчивым взглядом и повернулась, не ответив.

Мария схватила цыганку за руку.

— У меня есть золото, Эмине! Скажи, ты же с Украины привезла его?

— Мы люди кочевые и бывали всюду. Я не могу припомнить, откуда этот парень, которого хан купил у меня.

Мария отвязала от шеи мешочек.

— Тут много золота. Я отдам тебе все, если скажешь, ведьма, где и когда украла этого ребенка, который был белым, как пена на молоке, а глаза у него были синими, как незабудки…

— Уходи, женщина, — прошамкала Эмине, сочувственно взглянув на Марию. — Не ищи утраченного. Он все равно уже не твой, даже если ты его родила…

Мария поплелась назад. В голове шумело, клещами сдавливало виски. Пошла обратно во дворец.

Открылись парадные ворота. Верхом на конях выехали безбородые евнухи, а посредине — тоже на коне — жена хана в парчовой чадре. Узнала Мария, но не тронулась с места, не поднялась. Это не ее дочь, не Мальва — совсем чужая женщина со знакомым лицом. Тут все ненастоящее: и то, что, возможно, ее сын охраняет хана, и то, что Мальва стала ханской женой, и то, что Мария Самойлиха сидит, словно нищая, у ворот дворца... «Разве все это может быть правдой?» Нет, это не мы. Въедливый плющ оплел наши тела и души, приняв наше подобие, высосал животворную кровь. Нас больше нет... Горбатый верблюд, что стоит на площади возле купеческого каравана, благороднее, чем мы. Он еще может плюнуть в лицо хозяину смердящей слюной, он гордо держит голову, потому что все-таки остался сам собой, а мы нет. Мы умерли, уничтожив себя от страха...

Мальва остановила коня, увидев мать, сидящую, согнувшись на мостике, и радостно улыбнулась, прижалась к ней.

И только теперь Мария почувствовала, как с ее груди сползает тяжелый камень скорби, как начал проясняться утомленный мозг и возвращаться утраченный покой.

«Где-то, наверное, живет еще один янычар. Служит убийцам отца. Разве я могу уйти от них?»

Марию охватило чувство покорности, угасали мечты, надежды, не стало Самойлихи. Сидела, съежившись у чужих ворот, словно бездомная собака, ищущая на развалинах потерянных ею щенят.

— Я собралась к тебе, мама, — услышала Мария голос Мальвы и почувствовала прикосновение ее теплых рук к лицу. — Как поживаешь? Здорова ли ты? Почему до сих пор не приходила ко мне?

— Хворала я… А ты, доченька, счастлива? — спросила мать, не глядя на Мальву, чтобы не видеть ее в чужом одеянии, а только слышать родной голос, чувствовать прикосновение дорогих рук.

— Счастлива, хан любит меня, — пролепетала Мальва, и тогда мать посмотрела на нее, потому что какая-то тревожная недоговоренность улавливалась в ее словах. Не почувствовала ли пташка себя невольницей в золотой клетке?