Маннергейм и блокада. Запретная правда о финском маршале - [10]

Здесь, конечно, можно возразить, что Деникин, в отличие от Маннергейма, был исконно русским человеком без привязки к какой-либо национальной окраине. Что ж, возьмем Петра Николаевича Врангеля, происходившего из не вполне русского семейства. Ветвистое родословное древо Врангелей уходило своими корнями в Швецию; можно сказать, что в начале ХХ века у «черного барона» были родственники на всех берегах Балтики. Тем не менее Петр Николаевич после Октябрьской революции не побежал ни в Швецию, ни в Германию. Как известно, он сражался в буквальном смысле до последнего – находившийся под его контролем Крым в 1920 году оставался единственным плацдармом «белых». Когда и этот плацдарм был ликвидирован, Врангель отправился в эмиграцию и создал там Русский общевоинский союз (РОВС), задачей которого было сохранить потенциал Белого движения. До самой своей смерти он продолжал сохранять тесную эмоциональную связь с Россией, стремился действовать на благо своей Родины – так, как он лично понимал это самое благо. А мог бы спокойно коротать дни у родственников в благополучной Швеции.

Действия Зайончковского, Брусилова, Деникина и Врангеля были типичными для большинства царских генералов. Они сражались за Россию – так, как считали нужным и правильным, на стороне «красных» или «белых». В борьбе за свою страну они не страшились никаких опасностей, готовы были отдать жизнь. Что же делал в это время Маннергейм, горячий патриот России, как утверждают его поклонники?

А Маннергейм, говоря простым языком, уносил ноги из любимой России. Сражаться за ее будущее он не испытывал ни малейшего желания.

Февральскую революцию генерал-майор воспринял негативно. Можно видеть в этом доказательство его любви к царю-батюшке, можно предполагать, что он просто опасался крушения того старого мира, в котором ему было так комфортно жить. Правды, скорее всего, уже не узнает никто.

А началось все с того, что в январе 1917 года Маннергейм отправился в отпуск в Финляндию. По пути он заехал в Царское Село, чтобы пообщаться с императорской четой. Офицер, бóльшую часть своей карьеры прослуживший при дворе, никогда не упускал случая напомнить о себе в высших эшелонах власти. Однако его рассказы о румынском фронте не произвели должного эффекта. Складывалось ощущение, что монарху и его супруге сейчас не до него. Маннергейм уехал из Царского Села разочарованным. Это была его последняя встреча с Николаем II.

Проведя две недели в Финляндии с родными, Маннергейм отправился обратно на фронт через Петроград. Так он, неожиданно для самого себя, оказался в самой гуще революционных событий и даже подвергался опасности быть арестованным. В своих мемуарах он писал об этих днях:

«Перед гостиницей собралось множество народа. По улице двигалась шумная процессия, на рукавах у манифестантов были красные повязки, в руках – красные флаги. Судя по всему, эти люди пребывали в революционном опьянении и были готовы напасть на любого противника. У дверей гостиницы толпились вооруженные гражданские лица, среди них было и несколько солдат. Неожиданно один из них заметил, что я стою около окна, и принялся с воодушевлением размахивать руками, показывая на меня,  – ведь я был в военной форме. Через несколько секунд в дверь заглянул старый почтенный портье. Он задыхался, поскольку только что взбежал по лестнице на четвертый этаж. Совершенно потрясенный, старик, запинаясь, рассказал, что началась революция: восставшие идут арестовывать офицеров и очень интересуются номером моей комнаты. Надо было спешить. Форма и сапоги были уже на мне, я набросил на плечи зимнюю шинель, лишенную знаков отличия, сорвал шпоры и надел папаху, которую носили и гражданские, и военные. Чтобы не повстречаться с восставшими на главной лестнице или в вестибюле, я решил пройти через черный ход, а по дороге предупредил своего адъютанта и пообещал по возможности позвонить ему в течение дня».

Еще пару дней до отъезда из Петрограда Маннергейм успешно изображал из себя финского коммерсанта, переодевшись в более или менее подходящую одежду. Погибать геройской смертью он не имел никакого желания (в чем мы, конечно, не вправе его упрекать). Наконец он смог отбыть через Москву на фронт.

Маннергейм не принял революции и пытался вести разговоры о «восстановлении порядка» с другими представителями российского генералитета. Присягу Временному правительству он так и не принес. О причинах этого решения историки спорят по сегодняшний день. Как считает Вейо Мери, «Маннергейм не умел мыслить такими категориями. Современные идеи его нисколько не трогали, он не имел о них ни малейшего представления и не желал в них вникать. Он цеплялся за старое, за вчерашний день, считая, что его долг оставаться верным присяге, принесенной им царю. (…) Он оказался опаленным революцией. Это было для него тяжелой травмой, заставившей его еще враждебнее относиться и к революции, и к возникшему в результате ее государству, с которым он так никогда и не сумел примириться». И все же думается, что дело в верности не столько царю, сколько старой системе, в которой положение Маннергейма было прочным, гарантированным жесткой сословной системой, в которой одним с детства был предназначен хруст французской булки, а другим, подавляющему большинству, – хлеб из лебеды с крапивой. Именно этот мир рушился сейчас на его глазах. И это, естественно, внушало отпрыску аристократического семейства страх и неуверенность.