Мания - [13]

Насколько я сумел выяснить, арабские слова происходят от глагола, корень которого выражает какое-либо простое действие. Там, где мы сказали бы «быть», арабы, например, для описания красоты используют отвлеченный глагол. В результате их языку иногда недостает тонких переходов наших собственных, более гибких языков, но в нем всегда звучит убежденность. Убежденность всегда присутствует в мире и, по сути своей, является истинным, божественным предписанием, кое мы должны исполнять.

Я говорю об этом, поскольку понимаю теперь, что именно это своим простым, не выраженным словами способом показывал нам мавр. Когда он брал нас на горные прогулки, мы входили в мир, а рассказывая свои истории, идя и рассказывая, он давал нам урок бытия и творения, взаимодействия с окружающим нас миром. Несомненно, что вы, милорды, обремененные мрачными, навязчивыми идеями о смерти, сочтете это самой причудливой чепухой. Тем не менее я хотел бы объяснить кое-что из того, что олицетворял для меня мавр, его взаимодействие с миром, живость его бытия и деятельности, ибо от них он не отказался вместе со свободой. Даже в темнице он жил с миром и в мире, хотя может показаться, что, рассказывая о его заключении, я говорю о каком-то отрешенном от мира состоянии.

Мавра заперли в его собственной каменной хижине, но я называю ее темницей, ибо на самом деле она была немногим лучше темницы, а с навешенным снаружи на дверь засовом потеряла и свои скромнейшие удобства. Следует добавить, что содержание мавра в его собственном жилище не было актом милосердия. В aldea не было тюрьмы, а мавр жил в самой убогой лачуге. Хуже ее были разве что хлева, но все они, открытые с одной стороны, не подходили для содержания узника.

Когда я отправился навестить мавра, луна была еще большой, но всходила поздно, а потому полночное небо казалось огромным черным куполом, усеянным звездами. Я отчетливо это помню, ибо, отказавшись от принесенной мною еды и отмахнувшись от моих тревожных расспросов о здоровье (беседа велась через отверстие дымохода, поскольку засов на двери был слишком тугим для моих детских пальцев), мавр попросил меня обрисовать небо.

Я растерялся. Обрисовать небо! Я не мог сосчитать звезды, не обладал словами для того, чтобы отличить один оттенок тьмы от другого, и не знал никаких созвездий. Однако описание неба нужно было мавру не для себя. Он все это знал и видел небеса своим мысленным взором. Просто это был еще один урок взаимодействия с миром. Возможно, направляя мой взгляд, он видел небеса заново или вспоминал, как они выглядели, когда он впервые их увидел. Возможно, он находил в этом утешение. Надеюсь, что он находил в этом некоторое утешение.

— Посмотри на часовню, — сказал он.

— Но ее не видно. Стена Пипа слишком высока.

— Однако ты знаешь, где она. Ты можешь мысленно определить ее место и посмотреть в ту сторону, не так ли? Теперь посмотри вверх, прямо над часовней. Что ты видишь?

— Ночное небо.

— А на небе?

— Звезды.

— А в звездах?

В звездах я ничего не видел.

— Нет ли там одной чуть больше, чем другие? А слева от нее другая, окутанная желтой дымкой?

Вглядываясь в небо, я нашел звезды, о которых говорил мавр, и он начал очерчивать для меня первое из небесных созвездий. Мы провели так всю ночь напролет. Он, ослепленный каменными стенами и плетеной крышей, но видевший все и направлявший мои глаза, до тех пор свободные, но невидящие, показывал мне очертания неба, пока я не научился видеть их сам и вскоре уже описывал их ему, как он вначале потребовал, описывал окружающий мир, разбирая небесные узоры.

Естественно, я неточно определял созвездия, но он узнавал их и называл мне их истинные названия, не переставая уверять, будто все, что я вижу на небе, не менее реально, чем определили ученые и моряки. Гораздо позже я понял, что он учил меня видеть. Мы все смотрим на мир, даже вы, милорды, вы, чьи взгляды сосредоточены на других небесах, но как редко встречаются те, кто действительно видит. Я видел картины, вызывавшие во мне желание разрыдаться, ибо, глядя на них, понимаешь, что художник обладал даром видеть так, как не научит никакое образование. Однако, даже не обладая тем особым даром, мы можем найти время посмотреть и научиться видеть какую-то часть мира, в котором живем. Умение видеть, как существование и действие, — часть моего свидетельства.

Той ночью я пришел утешить мавра, но получилось наоборот, ибо он одарил меня не только способностью видеть, но и подтверждением вездесущности Бога. Путешествуя по делам, продиктованным моим высоким положением в Святой Римской Церкви, я часто чувствовал себя потерянным, не привязанным к месту и времени. Почти такие же чувства я испытывал неизменно с самого момента моего удаления из aldea. Однако я знаю, что в те моменты, когда вера или утешение слабеют, когда я жажду быть где-то своим или начинаю сомневаться в том, что найду где-нибудь свое место, мне достаточно поднять глаза на ночное небо. Небо везде одинаково, куда бы мы ни пошли, и, наблюдая за звездами, мы можем бросить якорь в том мире, где находимся.

Более того, понимание ценности моих созвездий как повсеместно признанных форм утвердило во мне ту толику гностического просвещения, которая столь справедливо вызывает ваши подозрения. Справедливо — поскольку оно расшатывает вашу власть, поскольку если существует внутреннее познание Бога, то вы больше не сможете, запугивая людей, заставлять их верить, что только вы можете спасти их души, а начав думать и верить самостоятельно, они поймут, что ваша власть — жалкий фарс.