Манипулятор - [15]

Я пришел в себя внутри просторного и светлого помещения. Большие окна под самым потолком, светлые стены и несколько стоящих в ряд кроватей, сейчас пустовавших и заправленных белоснежными простынями. Вот, пожалуй, и вся обстановка. Сильно похоже на больницу или лечебницу, если по-местному. Сбоку моей койки на стуле сидела Софья с заплаканным лицом.

– Очнулся значит, Акакий… Да лучше бы ты следом помер! Куда я теперь без него…, – она не выдержала и разревелась.

– Мууу…

Не понял? С чего такая перемена отношения? Нормально же общались.

– Димка п-по-повесился! – словно прочитав мои мысли прорыдала она, – Говорила же дураку-у-у, не ходи к барину!

Софья обхватила лицо ладонями и затряслась, разрыдавшись в приступе тяжелого горя.

Вот это крайне стремная новость! Я снова прикрыл глаза. Дело приняло серьезный оборот, если кто и должен был умереть в итоге, то это точно не Дмитрий. А Софья продолжала:

– Ты же когда бредил, он в Андроновку пешком пошел. С барином вернулся и сынком евоным. Феофан Андроныч и отлупил своего недоноска прилюдно, а потом… Кормилец мой, Димочка-а-а… Нет больше его-о-о…

Что было потом, я не до конца понял, так как Софья впала в истерику. Из коротких обрывков, доносящихся во время ее рыданий, складывалась смутная картина, суть которой я примерно уловил. После публичной порки, Федя озлобился и начал угрожать Дмитрию расправой, вплоть до того, что сожжет дом и всю скотину, а Ленку по кругу пустит, если тот что-то не сделает. Видимо это что-то оказалось непосильной ношей, потому что Дмитрий нашел самый простой способ решения проблем и наложил на себя руки. Жалко мужика…

Я почувствовал, как к горлу подкатил здоровенный ком, и на глаза медленно навернулись слезы.

– Плачешь? – Софья подняла глаза, – Еще бы ты понимал что! Федя уже, как ни в чем не бывало, петухом по округе ходит! Отец поругал-поругал, да и забыл… Все этому недоноску барскому с рук сходит!

Она встала со стула, посмотрела на меня взглядом полным скорби и решительно направилась к двери, даже не попрощавшись. Такое поведение, скорее всего, указывает на то, что больше мне в доме Дмитрия места нет. На самом выходе она столкнулась с мужчиной в белой рясе и тяжелой цепью на груди, внизу которой поблескивала уже знакомая мне "омега".

– Очнулся парень? Думаю, через полмесячишка забрать будет можно, – сообщил он Софье.

– Не буду забирать. Делайте что хотите с ним, не справлюсь я с таким здоровенным ртом… Не прокормлю, пущай у вас остается, – она снова громко заревела и, не обращая внимания на возражения священника, выбежала на улицу. Тот растеряно посмотрел ей вслед, повернулся ко мне и глубоко вздохнул:

– Ну и что с тобой делать? На улицу тебя больного не выставишь, а работу тебе не поручить никакую.

– Мууу…, – жалобно ответил я.

В местном лазарете я провел две недели, или по-местному двадцать дней. Пара церковных служек по переменке наведывались ко мне и протирали тело какими-то зловонными травяными мазями. Пользуясь тем, что в палате больше никого не было, я потихоньку совершенствовал свою речь, быстро запомнив расписание процедур и умолкая заранее. Выяснилось, что медицина здесь находится в самом зачаточном состоянии, а маги-лекари, если и существуют, то живут в столице и лечат только очень важных особ, да и то не от всего. Тем не менее, мои шрамы от ожогов хоть и не исчезли полностью, но все же стали значительно меньше.

Примерно раз в неделю меня посещал тот самый священник. Звали его отец Иннокентий и, как оказалось, был он здесь самым, что ни на есть, главным церковником. Мужиком он оказался весьма добродушным и рассудительным, а по его монологам возле моей койки, я понял, что он терпеть не может этот остров и жаждет перевода в более цивилизованное место.

Все-таки есть огромный плюс, в моем положении деревенского полудурка. Попробуй, узнай потаенные мысли человека, задав ему прямой вопрос – он тебя пошлет далеко-далеко. Но при всем этом, жажда людская поделиться самым сокровенным хоть с кем-то неистребима! И ничего не соображающий дурачок-переросток, вызывающий лишь жалость и сочувствие, был идеальной мишенью для таких изливаний. Вроде бы живой человек, и все слушает, а рассказать никому ничего не сможет.

Вот и отец Иннокентий пользовался этим как хотел, вываливая на меня свои собственные мысли.

– Не могу, достали эти богохульники! Что этот самодур Феофан, что отпрыск его. Знал бы ты Акакий, сколько мне на исповедях всего слышать приходиться! Тонька, красивая девка, все при ней, и парень хороший имеется. Им бы жениться, да детей заводить. Так нет же, надо было этому козлу похотливому воспользоваться правом первой ночи и с черного хода в невесту войти! Ему радость, ей горе. По большому сходить уж пятый день без крови не может. Вот ты на материке куда не выйди – прогресс! Если мыслишка развратная в голову и пролезла – вот тебе, пожалуйста, бордель. Богопротивно, конечно, но там и девки иные, блудливые. Сами просят их как-нибудь по-хитрому взять! Так-то ведь обоюдно и не по принуждению. Правом первой ночи если граф какой и пользуется – так согласия спросит, одарит девственницу жемчугами и золотом, а то и на службу при себе пристроит. А наш ирод рогатый что? Мало того, что его женушка ни одного хера крепкого не пропустит, так и сам хорош. Девку испортит и спасибо не скажет, словно так и должно быть. – Иннокентий грустно уставился мне в глаза, – Эх, мне бы целительского умения побольше, да чудо какое сотворить. Глядишь бы и в столицу перевели.