Манеж 1962, до и после - [18]

- Вы все перепутали, - сказал я, - в Манеже я сказал Хрущеву, что то, что мы делаем вечером, помогает нашей основной работе, а Хрущев спросил меня: "Значит, днем вы служите ангелу, а вечером продаете душу дьяволу?". А Мочальский: "Опять вы врете, я же протокол беседы два раза читал. И что же вы врете про горком, когда Никита Сергеевич назвал вас подпольными доморощенными абстракционистами?".

Я захватил с собой документы. Я вынул из кармана удостоверение члена студии Горкома художников-графиков, командировочное предписание для поездки студии по Волге на пароходе "Добролюбов", на всех документах стояли круглые гербовые печати. Я пытался объяснять, но крики: "Позор! Вон из Союза художников!". Я протянул Мочальскому документы, он прочитал их содержание и сказал: "Вот до чего они дошли, они подделывают документы!".

Тут не выдержала Ираида Ивановна Фомина. "Леня никогда не врет", закричала она, а Мочальский: "Среди нас агент абстракционистов".

Но живописец не знал, что Ираида Ивановна - одна из самых уважаемых и талантливых графиков Союза. Стенографистка требовала рукопись, я сказал, что она у меня написана крайне неразборчиво, что дома перепишу и завтра принесу. Мочальский согласился и предложил голосование по исключению перенести на конец заседания и объяснить свое поведение Лиле Ратнер-Смирновой. Вместо Лили вышла Алла Йозефович и попросила освободить Лилю от объяснений ввиду того, что она на пятом месяце беременности и волноваться ей нельзя. Сама же сказала, как и намеревалась, что в студии ее интересовали только рецепты грунтовки и способы создания оригинальных фактур, с иностранцами же она ни в какие связи не вступала.

Следующим был Эрнст Неизвестный.

"Зачем вы, - спросил его Мочальский, - такой известный скульптор, выставили на Таганке, а потом и в Манеже свои скульптуры с подпольной группой доморощенных абстракционистов?

- Я не понимаю, что вы имеете в виду, - ответил Эрнст.

- Вы что, не помните, что ваши скульптуры на Таганке, в зале на Большой Коммунистической улице экспонировались совместно с "мазней" доморощенных абстракционистов из подпольной студии Белютина?

- Видите ли, когда я выставляюсь на выставках, я бываю так занят вопросами экспозиции, что не замечаю, в каком окружении находятся мои работы. Я не понимаю, о чем вы говорите.

- Вы не знаете, с кем вы выставлялись?

- Конечно, - ответил Эрнст Неизвестный.

Я с изумлением слушал его. Семнадцать дней назад я, потрясенный его мужественным обращением к Хрущеву, его просьбой, чтобы его скульптуры располагались на фоне нашей живописи, первый прямо в зале, где еще находилось все руководство страны, обнимал и целовал его. Чего же он сейчас испугался, чего ради говорит циничную чепуху, ведь те его слова наверняка были запротоколированы. Зачем же он так легко предает нас и говорит неправду. А я? Как он радовался, когда я с Леней Мечниковым и Алешей Колли реставрировал тумбы под его скульптурами в Манеже, как потом трижды, встречаясь в метро, бросался навстречу и целовал меня.

- Нет, - сказал он, - никаких подпольных доморощенных абстракционистов я не знаю.

Последний вопрос был о недостойном поведении на бюро графической секции ее председателя Ювеналия Дмитриевича Коровина, как посмел он, вместо того, чтобы, не думая, исключить из Союза нарушителей устава, предложить до вынесения решения посмотреть их картины.

Нас исключили. Эрнста Неизвестного наказали, лишили его билета на конференцию. Ювеналия Коровина сняли с поста председателя графической секции.

Я, потрясенный, разгромленный собственной ложью и трусостью, удивленный невежеством и двуличием членов правления, сидел в подвале, на скамейке напротив раздевалки. Ко мне подошел член правления Анатолий Зыков и сказал, что все это чепуха, что все образуется. Потом подошла Кира Николаевна Львова и сказала: "Леня! Не волнуйтесь! У меня огромный опыт. Не пройдет и трех лет, как вас восстановят, еще и прощения попросят! Она была права. Через три года председатель графической секции Н. Волков принес публично нам троим извинения и нас единогласно восстановили. Но дело не в этом. Я оказался слабее, чем предполагал, пропадал от угрызений совести. Не в Манеже, а на правлении я был сломлен собственной ложью, потерял уверенность в себе и только спустя двадцать лет смог вернуться к живописи. Утром следующего дня позвонила Ираида Ивановна Фомина. "Простите меня, Леня, - сказала она, - за то, что я посоветовала вам вычеркнуть слова о Хрущеве. Там были не люди, простите меня". Однако я ей был благодарен и благодарность эту пронес через всю оставшуюся жизнь.

Что касается предательства Эрнста Неизвестного, то сейчас, спустя сорок лет, я склонен признать, что у него было тогда право говорить что угодно, он лучше меня знал, что за люди перед ним, презирал их, может быть, потешался над их позорным единомыслием, конечно, он знал тогда и нас, и Белютина, и тем более своих друзей Юло Соостера, Володю Янкилевского, Юру Соболева. Не пожелал развивать тему и, может быть, правильно сделал. Время все расставило на свои места, судьи забыты, подсудимые вошли в историю искусства.