Мандарины - [24]

— Я хочу настолько понравиться тебе, чтобы ты взял меня в Португалию.

— Ах, вот оно что! — Он положил ладонь на руку Надин. — Я же говорил тебе, что это невозможно.

— Из-за Поль? Но раз она не едет с тобой, почему бы не поехать мне?

— Потому что это сделает ее очень несчастной.

— Не говори ей.

— Это будет крупная ложь. — Он улыбнулся. — Тем более что она все равно узнает.

— Значит, чтобы не огорчать ее, ты лишаешь меня того, чего мне очень хочется.

— А тебе действительно очень этого хочется?

— Страна, где есть солнце и что поесть, да я бы душу продала, чтобы туда поехать.

— Ты голодала во время войны?

— Еще как! Заметь, что мама в этом отношении творила чудеса; она отмахивала по восемь—десять километров на велосипеде, чтобы привезти нам кило грибов или кусок тухлятины, но все равно. Я чуть с ума не сошла, когда первый американец отдал мне свой ящик с пайками.

— И потому ты так полюбила американцев?

— Да, и потом вначале они меня забавляли. — Надин пожала плечами. — Теперь они слишком организованны, и это уже не смешно. Париж снова стал мрачным. — Она посмотрела на Анри с умоляющим видом: — Возьми меня с собой.

Ему очень хотелось бы доставить ей удовольствие: подарить кому-то истинное счастье — до чего утешительно! Но как заставить примириться с этим Поль?

— Тебе уже случалось заводить романы, — сказала Надин, — и Поль пережила это.

— Кто тебе сказал?

Надин засмеялась с заговорщическим видом:

— Когда женщина рассказывает о своей любви другой женщине, она не скупится на откровения.

Да, Анри признавался Поль в своих изменах, которые она великодушно прощала; теперь же трудность заключалась в том, что любое объяснение неизбежно заставит его либо увязнуть во лжи, которой он не желал больше, либо безжалостно потребовать свободы, а на это у него не хватало мужества.

— Месяц путешествия — это другое дело, — прошептал он.

— Но после возвращения мы расстанемся, я не хочу отнимать тебя у Поль! — Надин дерзко рассмеялась. — Я только хочу прогуляться, вот и все.

Анри заколебался. Разгуливать по незнакомым улицам, сидеть на террасах кафе с женщиной, которая будет смеяться ему в лицо; обретать вечерами в комнате гостиницы ее молодое горячее тело — да, это было соблазнительно. И раз уж он решил покончить с Поль, что он выиграет, выжидая? Время ничего не уладит, напротив.

— Послушай, — сказал он, — я ничего не могу обещать тебе. Запомни хорошенько, что это не обещание, но я попробую поговорить с Поль, и если мне покажется возможным взять тебя с собой, что ж, я согласен.

II

Я обескураженно смотрела на маленький рисунок. Два месяца назад я сказала мальчику: «Нарисуй дом», и он нарисовал виллу с крышей, трубой и дымом; ни одного окна, ни одной двери, а вокруг — высокая черная решетка с остроконечными прутьями. «Теперь нарисуй семью», и он нарисовал мужчину, который протягивал руку маленькому мальчику. И вот сегодня он опять нарисовал дом без двери, окруженный черными острыми прутьями: мы никуда не продвинулись. Был ли то особенно трудный случай, или это я не умела его лечить? Я положила рисунок в папку. Не умела или не хотела? Быть может, сопротивление ребенка отражало то, что я чувствовала в себе: незнакомец, который умер два года назад в Дахау, какой ужас — изгнать его из сердца сына. «В таком случае мне следует отказаться от этого курса лечения», — подумала я. И осталась стоять возле рабочего стола. У меня было два свободных часа, я могла бы разобрать свои записи, но все никак не решалась. Разумеется, я всегда задавала себе кучу вопросов; вылечить — это зачастую означает искалечить; чего стоит индивидуальное равновесие в несправедливом обществе? Но меня увлекала необходимость изобретать ответ в каждом отдельном случае. Моей целью было не обеспечить больным обманчивый внутренний комфорт: если я стремилась избавить их от личных химер, то для того лишь, чтобы они обрели способность не бояться истинных проблем, возникающих в этом мире, и всякий раз, как мне это удавалось, я полагала, что сделала полезную работу; задача необычайно обширна, она требует объединенных усилий: так я думала еще вчера. Но это предполагало, что любому разумному человеку предстояло сыграть свою роль в истории, направлявшей человечество к счастью. В эту прекрасную гармонию я больше не верю. Будущее ускользает, оно свершится без нас. А если ограничиваться настоящим, в чем преимущество того, что маленький Фернан станет веселым шалопаем, как другие дети? «Плохи мои дела, — подумала я. — Если и дальше так пойдет, мне ничего не останется, как закрыть свой кабинет». Я пошла в ванную, принесла оттуда таз и охапку старых газет и опустилась на колени перед камином, где вяло горели комки бумаг; смочив печатные листки, я стала скатывать их. К такого рода работе я испытывала меньше отвращения, чем прежде; с помощью Надин, а иногда и консьержки я кое-как содержала в порядке дом. Перебирая старые газеты, я, по крайней мере, была уверена, что делаю нечто полезное. К сожалению, это занимало лишь мои руки. Мне удалось не думать больше ни о маленьком Фернане, ни о моем ремесле, но это мало что дало; в голове опять крутилась все та же пластинка: «В Ставло