Мандариновый год - [33]

«Вот это и есть разбитая семья, – сказал он сам себе, – когда уже все близкие не в твоей власти».

То, что ему так легко сформулировалось, было, как это ни странно, утешающе. Значит, на самом деле конец… Вика очень удивилась бы, если б узнала, что только сейчас, медленно бредя за дочерью, Алексей Николаевич осознал, что он оторвался от семьи окончательно и летит сейчас неуправляемо неизвестно куда!

«Что же теперь делать? Что делать? – спрашивал себя Алексей Николаевич, когда Ленка с парнем миновали то место, где следовало бы поворачивать домой. Они ушли дальше, а он остановился с ощущением полного непонимания, куда ему идти. Сказать Анне, что он видел, или не говорить? Она обязательно спросит: а почему ты не вернул дочь, не затоптал сигарету? Он скажет: я ей чужой. Зачем же ты сюда пришел, спросит Анна. Иди туда где ты не чужой. Что он скажет на это? Какие-то жалкие слова – лепет! – про квартиру? (Семь квадратов! Семь квадратов!)

…Он пришел молча. Молча разделся. Молча умылся. Молча прошел в кабинет и лег под свои железки. Он ожидал, как снизойдет на него умиротворение – так с ним было всегда на этом месте, – но умиротворения не было. Он был пуст, как выхолощенный кош, у которого уже и боли нет… Он прислушивался к этому своему новому состоянию, вглядывался в него, не мог понять, откуда пустота… Он даже обрадовался, когда в эту его пустоту ворвался посторонний звук – все-таки нечто, – это в кухне запела Анна.

***

Анна со страхом ждала возвращения мужа с работы. Ну явится с шумом, закричит на нее с порога: «Эх ты! – скажет. – Баба! Звонки устраиваешь!» Какие не придумывала она ответы на такое его заявление, убедительно не получалось.

Кто знает, как там отнеслись на его работе?! Могли все дружно осудить ее, а его пожалеть и защитить. Конечно, квартиру она ему все равно не отдаст, пусть сам уходит, но сознание, что так именно и может все случиться, а главное, ничего больше, чем звонок в партком, ей уже не сделать, значит, быть ей одинокой до гробовой доски, а это страшно, страшно, – так вот сознание всего этого было таким мучительным, что Анна молила Бога: скорей бы он пришел и все определилось бы сразу.

Алексей Николаевич пришел молча. Он не кричал на нее, не топал ногами. Он так тихо мыл руки, самой тоненькой струей воды, что она выключила на кухне радио, чтобы слышать его почти бесшумный плеск. Он прошел в кабинет и лег, но лег не так, как ложился обычно, по-хозяйски бухаясь на подушки, и тогда всегда звякала одна из его железок. Нет, на этот раз он лег так тихо, как будто в нем не было веса.

И этот бесшумный, невесомый мужчина был настолько нестрашен и настолько безопасен в будущем, что у Анны растопился комок, и она, даже не ожидая от себя такого, запела.

…Когда-то давным-давно у нее был неплохой голос, а по нынешним микрофонным временам просто хороший. Она запевала в институтском хоре, выступала и с отдельными номерами. Она слушает сейчас многочисленные ансамбли и просто в ужас приходит от безголосости поющих в нем девочек. Ее выводит из себя как они стоят, покачиваясь, и только открывают рот, чтоб в одном-единственном месте вступить по-настоящему, снять одну-единственную музыкальную фразу, на большее их не хватает. У нынешней песни нет голоса. Так считала Анна. И именно с ее точкой зрения считалась даже Ленка, потому что сама она в свои «хорошие минуты» могла показать, как бы можно было это спеть. В такой момент она становилась молодой, красивой, одухотворенной, и однажды в нее такую влюбился один человек из случайной компании. Никто об этой его любви не знал, а Анна в первую очередь, просто увидел мужчина поющую прекрасную женщину и понял, что все остальные гроша ломаного рядом с ней не стоят, и носил этот Аннин образ много, много лет. Что бы ему об этом сказать Анне? Но так как он не сказал, то к этой истории он имеет отношение только как деталь, дающая представление о том, как хороша могла быть женщина, если бы ей вовремя об этом сказали.

Анна пела в кухне какую-то немудрящую мелодию, пела и успокаивалась. Пока все ее ходы были, на ее взгляд, и разумны, и правильны. Алексей не стал кричать, как кричал тогда, когда все началось из-за полов. С ним, видимо, побеседовали, и он испугался, что совершенно естественно. Что бы там ни говорили о том, что теперь в эти дела не вмешиваются, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя.

Вот так подумала Анна и даже представила себе, как через какое-то время шутливо скажет об этом Алексею. «Эта мудрость, – пошутит она, – на все случаи жизни годится и на наш сгодилась тоже». Мирное завершение всей истории казалось ей не просто возможным – неизбежным. Не пойдет Алексей ни на какую конфронтацию, не такой он человек, и она перестала петь и прислушалась к невесомому бесшумному мужу. В кабинете было тихо. И тогда Анна взяла тряпку для пыли и смело пошла, мурлыкая что-то под нос. Алексей лежал на боку, подложив под голову руки. Он закрыл глаза, когда вошла Анна, – вот и вся реакция. Никаких «уйди», «не заходи», «не трогай». Она вытерла пыль на письменном столе, подоконнике, журнальном столике. Следующим в этом обычном ритуальном действе были «погремушки» на стене. Обычно она становилась прямо ногами на диван и вытирала их, но не станешь же это делать при лежащем муже? Она потопталась и пошла к двери, но на секунду задержалась.