Мамонты - [159]

А капитан Василий Морозов, вместе со своим денщиком Алексеем, не устоял перед посулами вербовщиков французского Иностранного легиона, подался в Марокко воевать с берберами.

Именно там, пребывая на отдыхе в Касабланке, он и повстречался с маленькой балериной по имени Тамара, с ее пухленькой мамой, Анной.

Там и случилась любовь.

«…Благодаря решительному Морозову, — заключает Тамара очередную главу своих воспоминаний, — мы смогли закончить сезон, получить деньги сполна, заручиться официальным документом, паспортом, подтверждающим — кто мы есть. Нам удалось покинуть Касабланку, обретя мудрость и опыт, сохранив целомудрие».

Дойна

Она еще раз выбежала на сцену, повинуясь рукоплесканиям зала, согнулась в поясном поклоне, повела рукой, коснувшись пола кружевным платочком, — и опять, на пуантах, засеменила к кулисам…

Теперь, вслед за русской пляской, ей предстояло танцевать сен-сансовского «Лебедя», а для этого требовалось сложное переодевание: вместо сарафана — белая пачка, вместо кокошника боярышни — убор из белых перьев, плотно прилегающий к черным волосам, за которые и получила в детстве прозвище Жук.

Переодеваться помогала мама. В минувшие годы, определив дочь в балетную студию, сопровождая ее в концертах и гастролях, она научилась делать это вполне профессионально: без суеты, без лишних слов, в строго заведенном порядке, легко, а главное — надежно.

Не говоря уже о том, что сценические костюмы дочери она шила своими руками.

Занятые этим делом, они обе чутко прислушивались к звукам, долетающим из-за стен.

Между балетными номерами (ведь танцевала она одна, это был ее сольный концерт!) на сцену выходил скрипач, известный всему городу под кличкой цыган Кока, и, не обременяя публику конферансом, вспарывал тишину звучным аккордом бессарабской дойны.

Его скрипка поначалу рыдала, будто бы стараясь поведать всё, что знала о людских бедах, о разореньях этой древней земли, о набегах, войнах, казнях, о засухах и наводнениях, о полном безлюдьи окрест…

Но на этих обезлюдевших пространствах вновь занималась жизнь. У подножий старинных крепостных башен опять поднимались дома, ослепляя белизною стен, яркостью черепичных крыш, пестротой оград и калиток… Наливались соком гроздья виноградников; гнулись до самой земли отягощенные плодами ветви яблонь; пастухи гнали стада к загонам; рыбаки гребли к берегу на лодках, полных трепещущего серебра; мощные стебли мальв — красных, желтых, лиловых — возносились к небу, будто огни праздничного фейерверка…

И тогда, вечерами, смычки цыганских скрипок ударяли по струнам, состязаясь с трелями многоствольных флейт-мускалов, с перезвоном цимбал, с громыханьем бубнов. И вот уже ноги сами начинают плести кренделя. Руки смыкаются с руками. Хоровод пускается в пляс…

Вот, собственно, и всё, о чем пела скрипка цыгана Коки.

Ему аккомпанировала на рояле мадам Яцевич, та же самая, что сопровождала сольные номера юной балерины.

Возникли, было, проблемы с названием кинотеатра, поскольку в Аккермане той поры было несколько залов, фильмы показывали даже в старинной турецкой крепости, давшей городу его имя — прямо под открытым звездным небом.

Как же назывался кинотеатр?

Но тут я уже знал, к кому обращаться с подобными вопросами: писатель Кирилл Ковальджи, старожил Аккермана, автор «Лиманских историй», тот самый, который, по моей просьбе, перевел с румынского бумаги бракоразводного дела, затеянного когда-то Анной против своего беспутного мужа Евсевия Рекемчука…

Я позвонил Кириллу: как мог называться тот кинотеатр?

Он ответил, не колеблясь: «Одеон».

Летом 1932 года тринадцатилетняя Тамара, вместе с матерью, приехала из Парижа в Аккерман.

Это было событием огромной важности не только для самой девочки, но и для всего рода, для всего дома Чинаровых.

Отчуждение возникло в этом доме почти сразу после замужества Анны.

Ее избранник — боевой офицер, которого она встретила в военном госпитале, где была сестрой милосердия — увы, не оправдал надежд Христофора Чинарова.

Он и слышать не хотел о делах тестя: о виноградниках и винокурнях, о банковских счетах, коммерческих сделках, о землях, выгодно сданных в аренду, и о землях, столь же выгодно прикупленных к тем, что уже были.

А ведь Христофор Чинаров, самый богатый человек в Аккермане, и без того был угнетен горем: гибелью на фронте старшего сына Павы, беспробудным пьянством младшего сына Евграфа. Разве можно доверить пьянице винокурни?..

Вот муж любимой дочери Анны, слава богу, был равнодушен к хмельному зелью. Но, в равной мере, он был равнодушен и к тому, что уже тогда называли модным заморским словцом — к бизнесу.

Вместо этого, он с головой ушел в журналистику, погряз в делах провинциальной газетенки, пытаясь на этом никчемном пространстве заниматься большой политикой — дерзко полемизировать с властями. И это уже было взято на заметку в Бухаресте. Вездесущая Сигуранца всё более хмуро присматривалась к газете и ее редактору…

Но еще задолго до того, как разразился скандал с публикацией в газете «Вяца нова» статьи о Татарбунарском восстании, Христофор Чинаров сделал недвусмысленный и всему городу понятный жест: он указал на дверь собственной дочери Анне и ее мужу, выставил их за порог вместе с внучкой Тамарой, в которой души не чаял. Он повелел им убираться из его дома с глаз подальше. Но не слишком далеко: в дом по соседству, на улице Беликовича, тоже, естественно, принадлежавший ему.