Мама и папа - [8]

На дверях комнаты повис тяжелый замок, который очень быстро был снят, и вместе с извинениями за "ошибку" мы получили обратно нашу комнату, где некогда, когда-то... А теперь стоял с ног валящий, глаз режущий парикмахерский дух. С тех пор, когда я слышу этот запах, или не этот, но отдаленно напоминающий его, я вижу перед собой кривоногого осанистого человека в защитного цвета, без единой морщинки френче, с черными, по-кавалерийски закрученными усами, которые не прикрывали, а почему-то обнажали его гнилые зубы... Вижу его неслышную, кошачью походку, его желтые, в крапинку, руки, его серую папаху и маленькую тюбетеечку, в которой он ходил дома. Вижу нашего ласкового ("как здоровьице, какие отметочки, почему мамулечка в плохом настроеньице..."), музыкального ("Ой, Галина, ой, дивчина" — и это каждый вечер), услужливого ("чаек кипит, выкипает, всю плиту заливает, я его вылил..."), нашего всеми ненавидимого управляющего домом, который для сохранения здоровья поливал себя "Шипром" и задохнулся в нем.

Судьба жестоко отомстила ему — он не умер, как установили врачи, а лишь заснул летаргическим сном. Проснулся "герой" в... морге, среди гробов и трупов, отчего лишился рассудка, но продолжал жить и мучиться. Его тихая блаженная племянница рассказала нам, что дядя по ночам забивался под кровать, все прятался от каких-то преследующих его врагов... В этой фантастической истории нет ни слова выдумки — если бы я писала повесть, то, не исключено, придумала бы что-нибудь поувлекательнее. Но я пишу про свой дом, который через некоторое время снова стал нашим, хотя иногда казалось, что из какой-то щели вдруг повеет тошнотворным запахом "Шипра", — но это, наверно, только казалось. В нашей комнате началась прежняя жизнь — так уж устроен человек, и слава богу, что так.

* * *

Мне кажется, первое, что помню в жизни, — это подарки. Не дорогие, не особенные, не те, что где-то достают и откуда-то привозят... А те, в которые вкладывают талант, которые задумывают и придумывают, которые сочиняют... Делать подарки — это, по-моему, целая культура. К подаркам в доме задолго готовились. На них настраивались, к ним пристраивались... Они — всегда сюрприз, неожиданность, нечаянная, но долгожданная радость.

Никогда не забуду темные, зимние рассветы в дни своего рождения, которых я ждала задолго, ибо знала: когда открою глаза, увижу рядом с кроватью на стуле... Нет, я не знала, какие именно, но то, что УВИЖУ, что они ждут меня, — знала определенно. Я засыпала в ожидании чуда и просыпалась, им пораженная. И какая же это была радость — разбирать, разглядывать, кричать родителям, их купившим: "Смотрите, да смотрите же вы!" И они смотрели так, как будто и сами не знали, что там лежит на стуле. Мы вместе раскрывали их инкогнито и тут же начинали читать книжку или, разложив на полу картонные листы, бросать фишки и пускаться в бесконечные путешествия тогдашних настольных игр.

Потом, уже перед маминым днем рождения, я сама вступала в заговор, в тайное общество, цель которого была только одна — подготовить подарочный взрыв, который на сей раз потрясет радостью маму. И это повторялось всякий раз. Куда бы папа ни уезжал, пусть на день, он обязательно привозил с собой сувениры. И даже когда он был лишен возможности не только что-то посылать, но первое время даже писать, он умудрился (через два года) непонятно как, с кем, но точно к маминому дню рождения прислать ей подарок — пустую коробку из-под конфет, яркую металлическую коробку японского происхождения, которую, как и мамину сберегательную книжку, я храню для будущих поколений нашего дома.

Однажды, уже по почте, отец прислал, опять же к маминому дню рождения, коробочку с какими-то дешевыми духами, но это были самые дорогие духи, дороже "Коти" и "Шанели" — им просто цены не было. Я думаю, мало есть женщин, которые получили бы в подарок ТАКИЕ духи, заработанные в ТАКИХ условиях и ТАКИМ трудом (вот флакон этот не сохранился...). И уже за год до освобождения, шестого апреля 1955 года (мамин день!) нам принесли из цветочного магазина на Пушкинской традиционную корзину цветов, какую в этот день приносили раньше всегда. Потом мы узнали, что корзина стоила его годовой зарплаты. (Как обидно, что пропала и эта корзина, что я не засушила в какой-нибудь толстой книге хотя бы один из нее цветок!)

Цветы — это обязательный ритуал повседневной жизни нашего дома. Цветы дарились не в день Восьмого марта или в какой-нибудь другой, когда их положено дарить. Цветы в руках отца означали — "Здравствуйте, я пришел...". Цветы были его постоянным объяснением в любви — прежде всего маме. Впрочем, куда бы они ни шли, отец обязательно, если в доме была женщина, покупал цветы.

Я жалею, что у меня нет брата — мужчины, который своими глазами видел бы и запомнил, что значит — любить и почитать женщину. Вообще женщину. Папа никогда не позволял себе сесть в метро или в трамвае, если стояла или входила женщина. (И объявлений по радио для этого не требовалось). У него было правило: "Всегда найдется женщина, которой надо уступить место..." Он окружал женщину вниманием, которое было не просто техникой поведения, а талантом — видеть в каждой, даже не очень красивой и совсем не молодой, все равно красивую, все равно молодую. Он говорил: "Женщине нужно совсем немного — вовремя сказанное слово, вовремя оказанное внимание..." Я еще скажу потом об этом его умении внушать людям (не только женщинам) уверенность в себе. Но сейчас, пока еще есть время, отпущенное книгой на эту главу, я хочу вернуться в наш дом — вместе с теми, кто любил в него приходить, кто всегда бывал в нем желанным гостем, а нежеланных — не было.