Мама и нейтронная бомба - [2]

…Конокрадство

                   сегодня

                  вытеснилось иконокрадством.

Тогда была просто Россия

                               и не было инокрадов,

во имя «спасенья искусства»

                             крадущих у этих старух

возможность молиться богу,

                                   а заодно крадущих

у бога

     святую возможность

                          молиться таким старухам.

С тех пор я видел много Христов:

церковных,

           музейных,

                       экранных и мюзик-холльных,

а однажды Христом чуть не сделался сам,

когда меня пригласил Пазолини

на главную роль в его ленте «Евангелие от Матфея»,

объясняя в письме на одно высокое имя,

что фильм будет выдержан в духе марксизма,

но даже это не помогло.

И слава богу…

                    Сказать по правде,

мне всегда казалось, что место Христа —

                                                           в избе.

3

Но недавно

         в итальянском городке Перуджа,

в совсем непохожей на избу муниципальной галерее

я увидел особенного Христа,

из которого будто бы вынули кости…

Без малейшего намека на плоть или дух,

Христос беспомощно,

                             вяло свисал,

верней, свисала его оболочка, лишенная тела,

с плеча усталого ученика,

как будто боксерское полотенце

или словно большая тряпичная кукла,

из которой кукольник вынул руку…

Итальянский профессор,

        с глазами несостоявшегося карбонария

мне сказал,

     что картина, очевидно, четырнадцатого века,

но имя художника неизвестно,

и все выдающиеся искусствоведы

скребут затылки над смыслом картины,

но не выскребается ничего.

Я стоял пород этой картиной,

                                        не прибегая

к помощи собственного затылка,

поскольку давно не слишком надеюсь

на содержимое головы.

Мне кажется,

                что содержимое жизни,

рассыпанное по событиям,

                                     людям

(любой из которых

                        тоже событие),

не умещается в содержимом

любой головы,

                   а не только моей.

Думать —

        почти безнадежное дело,

но если не думать —

                         незачем жить.

И я думал о смысле этой картины,

висевший рядом с окном,

                                     похожим

на картину,

               внутри которой качались

облака,

          задумавшиеся о земле,

так редко думающей о небе.

Я подошел поближе к окну

и увидел,

            что некоторые из облаков

прилегли на красную черепицу

и смотрят внимательно на людей,

расплющенных тяжестью притяженья.

Люди стояли у витрин магазинов

как перед картинами,

                              чьё содержанье

располагало к отсутствию мыслей,

за исключением единственной —

                                     что-то купить.

Люди гуляли и пили кофе,

видимость мышления создавая

при помощи медленного подниманья

чашечки белой над белым блюдцем,

и многозначительно выпускали

ничего не значащий дым сигарет.

(Мне когда-то сказал один режиссёр,

                                  что плохие актеры

любят курить задумчиво в кадре,

потому что задуматься неспособны…)

Это был хаос,

           притворявшийся полным порядком,

ибо отсутствие мысли в порядке

                                          есть хаос.

Все было похоже на оболочку Христа,

из которого выпущен воздух…

На деревянной открытой эстраде

духовой оркестр пожарной команды

играл попурри из венских вальсов,

и звяканье ложечек в чашках кофе

было как будто бы часть попурри.

Содержимое площади тоже было

попурри из людей

                        и являлось частичкой

всемирного попурри,

                               небрежно

кем-то составленного из нас.

Перуджийские ловкие антиквары,

нахохлённо-хищные, словно грифы,

всучивали подагрическим леди

(похожим на руины,

                          созерцающие руины)

монеты эпохи Веспасиана,

ещё тепловатые от серийного изготовленья.

Цыганёнок в декоративных лохмотьях

агрессивно выклянчивал подаянье,

а рядом —

            в собственном «вольво»-фургоне

цыганский вожак пересчитывал деньги,

их перехватывая резинкой,

как честную дань,

                      которую за день

собрали художественные лохмотья

его бесчисленных сыновей.

Суданка в тюрбане,

                          напоминавшем

падающую башню в Пизе,

прихлебывала из мельхиоровой миски

с ярко-зеленым колесиком лимона

воду для омовения рук,

но с лицами падших патрициев официанты

делали вид,

                 что именно так

поступали все римские императрицы.

Два мрачных иранца,

                         запутавшиеся в спагетти,

о чем-то вполголоса совещались,

и тень сурового аятоллы

над ними покачивалась

                             на перуджийском соборе.

Свободные от проблем всего мира,

за исключением сексуальных,

несколько местных парней —

                                      кандидаты

в провинциальные казановы —

зазывно поигрывали ключами

от машин,

            где сиденья пахнут грехом,

и комментировали друг другу

входящие в поле зрения ноги

и то, из чего эти ноги растут.

Были гораздо сочнее в своих выраженьях,

чем политические обозреватели,

обозреватели ног,

                      а точнее —

«интернационалисты» хорошеньких ног.

Ноги были действительно интернациональны:

итальянские —

               с жесткими кактусными волосками,