Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни - [99]

Является ли эта любовь добродетелью? Разумеется. Потому что это совершенство, расположенность к совершенству и способность к нему. Это человеческая способность, и в родительской любви она проявляется особенно полно: животное начало в нас уступает место чему-то иному, что можно назвать духом или Богом, но настоящее имя чему – любовь. Она-то и делает людей людьми, но не раз и навсегда, а всякий раз заново, в каждом новом поколении, с каждым новым рождением, с каждым новым ребенком. Она делает нас чем-то большим, чем просто биологический вид.

Вместе с тем такая любовь остается пленницей самой себя и нашей пленницей.

Почему мы так сильно любим своих детей и так мало любим чужих?

Потому что наши дети – это наши дети, и в них мы любим себя.

Почему мы любим своих друзей? Может, потому, что они любят нас, а мы любим себя? Любовь к себе первична, о чем Аристотель сказал задолго до Бернарда Клервоского, и дружба является словно бы ее проекцией, ее отражением в близких нам людях. Это одновременно делает дружбу возможной, и ограничивает ее значение. Те же причины, что побуждают нас любить своих друзей (любовь к себе), запрещают нам любить своих врагов и даже тех людей, к кому мы равнодушны. От эгоизма и самовлюбленности можно освободиться только через любовь к себе, а от любви к себе освободиться вообще нельзя.

Но тогда получается, что любовь – самая высокая из добродетелей, если судить по ее воздействию на нас, и самая бедная, самая узкая и самая мелочная, если судить по ее значимости для ее же объектов. Много ли найдется среди живущих тех, чье существование радует нас настолько, что мы готовы победить в себе (пусть даже в форме перенесенной или сублимированной любви к себе) собственный эгоизм? Ну, дети, ну, несколько близких родственников, несколько хороших друзей, один или два любимых человека… В лучшем случае наберется десять – двадцать человек, которых мы способны любить. А за пределами этой любви останутся остальные пять с чем-то миллиардов! Следует ли по отношению к ним довольствоваться моралью, долгом и законом? Я довольно долго считал, что это именно так и есть, я еще и сегодня иногда так думаю и понимаю, что именно это делает необходимой мораль. Но достаточно ли ее? Неужели между дружбой и долгом нет ничего? Между радостью и принуждением? Между способностью к действию и подчинением? И как же тогда быть с христианским духом, то есть с этой единичной и одновременно универсальной любовью, требовательной и свободной, непосредственной и исполненной уважения, не имеющей отношения к эротике (потому что мы не можем тосковать по отсутствующему ближнему, который по определению всегда рядом и зачастую лишь мешает нам и кажется лишним) и не сводящейся к простой дружбе, потому что ее отличительной чертой является не любовь к друзьям, а любовь к посторонним, в том числе к врагам?

«Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф 4:43–44). Вне зависимости от того, существовал или не существовал Христос и что именно он говорил, потому что мы все равно никогда этого не узнаем, невозможно не понять, что евангельский завет в том виде, в каком он до нас дошел, намного превосходит не только потенциал эротической любви, что очевидно, но и потенциал philia. Любить то, чего тебе не хватает, доступно каждому. Любить своих друзей (по которым не надо тосковать, которые делают нам добро и любят нас) – дело хоть и более трудное, но все-таки осуществимое. Но любить своих врагов? Любить тех, к кому ты равнодушен? Любить тех, кто тебе не нужен и не приносит никакой радости? Любить тех, кто мешает тебе жить, доставляет неприятности, а то и вовсе вредит? Да разве мы на это способны? Да и можно ли согласиться с подобным? Для иудеев – соблазн, а для греков – безумие, как говорит Апостол Павел (I Кор 1:23), и в самом деле, это выходит не только за рамки закона, но и за рамки здравого смысла. И тем не менее, даже если бы такая любовь, которая поднимается выше любви (выше эротики и philia), существовала только в виде идеала, возвышенного и недостижимого, она, как минимум, заслуживала бы названия. Обычно, говоря о такой любви, употребляют слово «милосердие». К сожалению, оно настолько затерто, замарано и извращено (двумя тысячелетиями клерикальной, аристократической, а затем и буржуазной снисходительности), что лучше вернуться к истокам и продолжить беседу на древнегреческом. Итак, античные мыслители, введя такие термины, как eros и philia, для обозначения любви, которая не является ни тоской, ни способностью, ни страстью, ни дружбой; любви, способной возлюбить даже своих врагов, универсальной и бескорыстной любви, предложили слово, впоследствии использованное в греческом переводе Священного Писания (и, по всей видимости, заимствованное у античных авторов, хотя в светской литературе оно встречается не в форме существительного, а в глагольной форме – agapan, что значит «относиться дружески», «любить», «дорожить», – например, у Гомера и Платона). Итак, в греческом тексте Священного Писания, начиная с Септуагинты (известной как перевод семидесяти толковников) и заканчивая апостольскими посланиями, фигурирует слово