Малый дом в Оллингтоне. Том 2 - [118]

– Напрасно это говоришь, любезный мой друг, лучше прими мой совет и помни, что я говорю тебе. Я вполне сочувствую твоему горю, но не сочувствую внешнему его выражению: ни унылым взглядам, ни печальному голосу, ни жалкому виду. Мужчина должен выпивать свой стакан вина, показывая, что находит в нем удовольствие. Если он не в состоянии выпить его, то он вовсе не мужчина. Одевайся же, мой друг, и приходи к обеду, как будто с тобой ничего не случилось.

Лишь только граф удалился, Джонни Имс посмотрел на часы и увидел, что до обеда оставалось минут сорок. Пятнадцати минут было совершенно довольно для того, чтобы одеться, и потому для него оставалось еще достаточно времени посидеть в кресле и обо всем передумать. В первые минуты он очень сердился, когда его друг сказал ему, что не может сочувствовать плаксе-влюбленному. В этих словах заключалось много злобы. Так он чувствовал, когда услышал его, и так продолжал думать в течение получаса, проведенного в кресле. Но, по всей вероятности, оно сделало для него гораздо больше добра, чем всякое другое слово, когда-либо сказанное графом, или всякое другое слово, которое граф мог бы употребить. «Плакса! Я вовсе не плакса, – сказал Джон самому себе, вскочил со стула и в ту же минуту снова сел. – Я ничего не сказал ему. Я ничего не говорил ему. И зачем он пришел ко мне?» А все же, хоть он в мыслях и порицал лорда Де Геста, но сознавал, что лорд Де Гест прав. Сознавал, что действительно был плаксой, и начинал стыдиться самого себя и в то же время решил, что будет вести себя, как будто с ним не приключилось никакого горя. «Я придержусь его совета и сегодня же напьюсь допьяна». Потом, для большей бодрости, Джонни запел: «Не забочусь о том, что не любит она»…

«Нет, я очень забочусь. Что это за человек, который написал подобные стихи, подобную ложь! Я думаю, всякий заботится, кроме разве бездушного зверя».

Несмотря на то, когда пришло время спуститься в гостиную, Джонни сделал усилие, которое ему посоветовал его друг, и вошел в эту комнату не с таким унылым видом, какого ожидали граф и леди Джулия. Они оба уже были там и разговаривали с сквайром, вслед за ним явилась и Белл.

– Не видал ли ты Крофтса сегодня? – спросил граф.

– Нет, я не встречался с ним.

– Еще бы! Где тебе с ним встретиться! Я хотел, чтобы он приехал к обеду, но, как кажется, он считает неприличным обедать в одном и том же доме два дня сряду. Это его теория, не правда ли, мисс Дейл?

– Не знаю, милорд. Я, по крайней мере, не держусь подобной теории.

Разговор продолжался в этом роде, и Джонни увидел, что без всякого затруднения может кушать жареную баранину с выражением на лице полного удовольствия.

Мне кажется, не может быть ни малейшего сомнения, что во всех таких несчастьях, какое испытывал Джонни, страдания его увеличивались еще более от убеждения, что факты этого несчастья известны были всем окружавшим страдальца. Молодой джентльмен, с самым теплым сердцем и с самым сильным чувством, получив отказ от обожаемой им девушки, в таком только случае мог бы скушать превосходный обед, если бы был уверен, что из присутствующих с ним за обедом никто не знает об отказе. Но тот же самый молодой джентльмен найдет весьма трудным выполнить обеденный церемониал с видом действительного аппетита или гастрономического наслаждения, если будет убежден, что его собеседникам известны все факты его маленького несчастья. Вообще же можно допустить, что человек в подобном состоянии отправляется в клуб или ищет утешения в тенистых аллеях соседнего Ричмонда или Хэмтон-корта. Там, в уединении, он предается созерцанию своего положения и потом с особенным удовольствием уничтожает блюдо рыбы, котлету и умеренное количество хереса. По всей вероятности, он один отправляется в театр, и там, с едким сарказмом, начинает размышлять о суете мирской. После театра возвращается домой, разумеется, печальный, но до известной степени, закуривает сигару у открытого окна, иногда ставит перед собой стакан разбавленного бренди и дает себе клятву сделать еще раз попытку. В таких случаях человек может доставить себе утешение, когда бывает один, или в толпе смертных, ничего не знающих о его несчастье, из этого нельзя не заключить, что положение Джонни Имса было весьма жестокое. Он вызван был из Лондона, собственно, за тем, чтобы посвататься к Лили Дейл, при этом сватовстве должны были присутствовать сквайр и Белл. Если бы все пошло хорошо, то ничего бы не могло быть приятнее. Джонни сделался бы героем дня, и ему все пропели бы хвалебный гимн. Но дело приняло совсем другой оборот, и ему трудно было выдержать себя, чтобы не показаться плаксой. Как бы то ни было, его усилия были таковы, что граф не мог не похвалить его за мужество, прощаясь с ним вечером, он не мог не сказать ему, что он славный малый и что у него все пойдет превосходно.

– Пожалуйста, ты не сердись на меня за грубые слова, – говорил граф.

– Я и не думал сердиться.

– Сердился, я знаю, да и должен был сердиться, но не нужно толковать все в дурную сторону.

Джонни пробыл в доме графа Де Геста еще один день и потом возвратился в свой маленький кабинет в управлении сбора податей, к неприятному звуку колокольчика и еще более неприятному звуку оглушительного голоса сэра Рэфля.