Мальпертюи - [3]

–Твое имя? – спросил человек по имени Дуседам.

– Анахарсис.

– Как? Еще раз!

– Анахарсис… В нашем роду это имя передается от отца сыну.

– В бога душу! – возопил Дуседам своим сотоварищам.

–Ты что, Дуседам? – изумился кто–то.

– Подавиться мне своим ночным колпаком, если это не перст судьбы!

– Ну–ка ты, сальный бурдюк, в чем дело? – приказал черноволосый.

– Терпение, господин Ансельм, – с насмешливым почтением отозвался жирный тип, – надобно кое–что припомнить, сообразить…

– Под виселицей будешь припоминать и соображать, наставничек чертов! – загремел господин Ансельм.

– Анахарсис, – неизвестно кому поклонившись, объяснил Дуседам, – философ скифского происхождения, жил в VI веке до Рождества Христова, объездил все аттические острова и пытался учредить в Афинах культ Деметры и Плутона. В дела божественные соваться не всегда безопасно, и потому затея Анахарсису дороговато обошлась – беднягу удушили.

Владелец «Фены» ничего не понимал и, чувствуя, что слабеет, снова заговорил – на сей раз о кошмарных видениях туманного острова.

Слушая его, Дуседам вдруг принялся вопить и жестикулировать.

– Вот оно! – радостно осклабился он. – Друзья мои, обещаю вам золота полный трюм! Анахарсис, глашатай божественной воли, через последнего потомка завершает свою миссию. Так значит, века и тысячелетия фантомам не помеха!

Господин Ансельм озаботился:

– Уточни, в каком направлении двигалась тартана последние часы.

– Прямо на юг, – едва слышно прошептал раненый, когда Дуседам перевел вопрос. – А что?

– Пассажиры нам не нужны, – порешил господин Ансельм.

– Видно, Анахарсисам на роду написано удушение, – захохотал толстяк Дуседам.

Разговора Анахарсис не понял, но угадал свою участь – лица людей, подаривших ему час жизни, были неумолимы.

Моряк зашептал молитву, которую ему не суждено было дочитать в этом мире.

Прежде чем вернуться к рассказу Дуседама Старшего, я представляю читателю первую часть повествования Жан–Жака Грандсира. Как уже сказано, его исповедь–воспоминание наиболее важна для нашей истории: пожалуй, все ужасы Мальпертюи так или иначе сопряжены с трагической судьбой Жан–Жака Грандсира.

Глава первая. Дядюшка Кассав отходит

Тот, кто постигает тайну своей смерти,

а живущим оставляет тайну своей жизни,

обкрадывает и жизнь, и смерть.

Стефан Занович

Дядюшка Кассав скоро умрет.

Белоснежная, то и дело подрагивающая борода ниспадает на грудь, сам дядюшка утопает в красной перине. Ноздри втягивают воздух, словно он напоен сладостными ароматами, огромные волосатые руки готовы вцепиться в любую добычу. Служанка Грибуан, принесшая чай с лимоном, выразилась так:

– Вещички упаковывает. Дядюшка Кассав услышал.

– Пока еще нет, женщина, пока еще нет, – ухмыльнулся он.

Прислуга ретировалась – испуганно шелестящий смерч юбок; а дядюшка добавил, обращаясь ко мне:

– Не так уж долго мне осталось, малыш, но ведь умирать – дело серьезное, и спешить тут не следует.

Минутой позднее он снова блуждает взглядом по комнате – ничего не упуская, будто составляет окончательную опись: игрок на теорбе – статуэтка поддельной бронзы; тусклая миниатюра Адриана Броуэра[1]; дешевенькая гравюрка – женщина играет на старинной колесной лире; и ценнейшая «Амфитрита» кисти Мабузе[2].

Стук в дверь, входит дядя Диделоо, здоровается:

– Добрый день, двоюродный дядя.

Он один из всей семьи так называет дядюшку Кассава.

Диделоо – чинуша и зануда. Карьеру начинал учителем, да с учениками так и не справился.

Теперь он заместитель начальника в одной из муниципальных служб и, насколько может, третирует подчиненных экспедиторов.

– Ну, начинайте выступление, Шарль, – говорит дядюшка Кассав.

– Охотно, двоюродный дядя; опасаюсь, однако, вас чрезмерно утомить.

– Ну так повосхищайтесь собой молча и побыстрее – мне ваша физиономия не больно–то приятна.

У старого Кассава явно портится настроение.

– Увы, я вынужден привлечь ваше внимание к низменным проблемам материального порядка, – начинает свои причитания дядюшка Диделоо. – Нам нужны деньги…

– Да неужто? Вот уж удивили так удивили!

– Надо заплатить врачу…

– Самбюку? Накормить его, напоить, а ежели нужно, пусть спит на софе в гостиной – и довольно.

– Аптекарь…

– Я к лекарствам и не притронулся. Все пузырьки и порошки прилежно забирает ваша прелестная жена Сильвия, страдающая, как известно, всеми болезнями, какие только ей удалось обнаружить в медицинском словаре.

– Много и других расходов, двоюродный дядя… Откуда нам взять столько денег?

– Сундук с золотом зарыт в погребе – третья камера, девять футов четыре дюйма под седьмой плитой. Хватит?

– О, благородный человек, – пускает слезу дядюшка Диделоо.

– К сожалению, про вас, Диделоо, этого не скажешь. А теперь убирайтесь–ка… болван!

Шарль Диделоо злобно косится в мою сторону и скользит к выходу; он такой тощий и плюгавый, что без труда просачивается в чуть приотворенную дверь.

Дядюшка Кассав смотрит на меня.

– Повернись–ка к свету, Жан–Жак.

Я повинуюсь. Умирающий тягостно–пристально разглядывает меня.

– Ничего не попишешь, – после довольно долгого обследования ворчит он, – вылитый Грандсир, хоть и прилизанный малость. В жилах капля крови поспокойней – и смотри–ка, на вид куда благородней, чем твои предки. Да уж… А вот твой дед Ансельм Грандсир – в те времена его звали просто господин Ансельм – отъявленный был мошенник!