Малкут - [2]

По радио передавали речь нового царя, традиционно, по-кремлевски, притиравшего "гэ". Русинского не покидало очень тревожное предчувствие. Дым сигареты казался ему по-подлому злым, чай - безвкусным. Глядя на бруски общаг за окном, Русинский чувствовал, что в нем поднимается мутная неудовлетворенность еще не прожитым днем. Впереди - еще одни сутки, судя по всему, вполне обыкновенные. Работы не было, но чем не день отпускного сезона? С той лишь разницей, что он находится не в Сочи, и другого выхода у него, в общем-то, нет.

С отвращением зевнув, он вытянул вперед жилистые крестьянские руки и без всякого нарцизма принюхался к воздуху. В комнате все еще висело неистребимое, как грех гордыни, прокисшее табачное амбре. Убранные с вечера под стол бутылки упали на бок (видимо, кто-то задел ногой) и теперь смотрели на Русинского пустыми глазками горлышек, точно сваленная на пол селедка, и это сравнение вдруг показалось ему на редкость паскудным. Русинский смял большим и указательным пальцами фильтр и несмотря на бодун мастерски катапультировал окурок в форточку.

- Все. Подъем, - сказал он громко и отчетливо.

Эта простая мысль освежила его. Он поднялся со стула, машинально схватился за напомнившую о себе голову и, морщась от боли, начал собираться в свет. По давней договоренности Русинский посещал бывшую жену - учительницу по имени Лана, женщину образованную, чувствительную и до сих пор оставшуюся на том призрачной отдаленности, что позволяет без угрызений совести называть женщину своей. Они расстались друзьями - может быть, потому, что сейчас, как прежде, они обладали схожими интересами, или по той причине, что Русинский оставил ей свою квартиру со всем барахлом. Но втайне он любил расставаться с материальными предметами - это делало его более легким и проясняло мысли; впрочем, никто из знакомых не поддерживал его оптимизма на сей счет. Так или иначе, в эту минуту ему стало проще. С Ланой он не виделся месяц или больше. Появилась полезная и вполне осуществимая цель, и кто знает, не добьется ли он большего?

***

21 марта 1986 года. 12:00.

Гладкий мартовский ветер начинал свой разгон на глади водохранилища и врывался в окно, надувая золотистые шторы с цветами неизвестного происхождения - не исключено, что пионами. В воздухе рассыпалась центробежная сила весны. Омываемый ветерком Русинский лежал на диване и смотрел телевизор. Только что он вышел из ванны и еще благоухал болгарским шампунем "Рила". Лана хлопотала на кухне.

Кряжистый и сдержанный в красках, хоть и не всегда правдивый, "Рубин" все еще работал; звук, однако, время от времени бывал похищен неполадками. Шесть лет назад, сразу после свадьбы, они взяли его в прокат, потому что так было спокойнее - одно из первых поколений цветных телевиженов ломалось безбожно, зато чинили его с редкой для СССР пунктуальностью. Беременный экран показывал нового генсека, чьи очки в тонкой металлической оправе настораживали.

Русинскому было легко. И еще легче от мысли, что он ничем не обязан симпатичной женщине с гордой шеей и умным взглядом, готовившей ему, изрядно прогревшемуся, ужин.

- Лана, я закурю? - крикнул он в направлении кухни.

- Нежелательно, конечно. Но ладно. Приходишь раз в год...

- Ты еще не бросила? - спросил Русинский потише, нашаривая пачку сигарет в кармане брюк и прикидывая в уме, не испортит ли аромат родопский настроение его экс.

- Бросаю. Думала бросить вместе с тобой. Ну, в смысле, ты понял. Там на тумбочке за вазой лежит пара штук Мальборо. Оно кишиневское, но все лучше твоей болгарщины. Одну возьми.

Русинский не терпел упрашиваний, потому ловко дотянулся до тумбочки, взял сигарету и щелкнул зажигалкой. Этот лайтер - настоящую Zippo - он купил за 20 настоящих долларов у Толика Бея, официанта из гостиницы "Интурист". Скорее всего, Толик скоммуниздил зажигалку у кого-нибудь из посетителей, но Русинский на стал разводить его по ментовским понятиям и купил честно, как лох. Он любил качественные мелочи. Первая затяжка навеяла воспоминания о его бывшей клиентуре - утюгах преимущественно из иняза, которых он исправно пас и время от времени выкачивал баксы и кое-какую информацию.

- Ты в курсе, что наступил год тигра? - донесся певучий голос Ланы. По идее, это твой год. Тебе же тридцать шесть, да? Что-то важное для тебя наступит.

- На-stupied. Обязательно на-stupied, - пробормотал Русинский, вспоминая, с каким заговорщицким видом Лана покупала в поездах черно-белые фотоснимки гороскопов, как прятала от него рукодельные листы с зодиакальными значками. Ее самые глубокие интересы всегда отдавали чем-то потусторонним. Лана - его вторая и снова бывшая жена - не была прирожденной блудницей, чем резко отличалась от всех женщин Русинского. В душе тоскуя по первому браку, рожденному и скончавшемуся по одной причине - простоте душевной, - Русинский сразу "выделил ее из толпы", как говорят женщины и старые поэты. Их первое свидание произошло в переполненном автобусе. Она даже не пыталась ему понравиться, и когда пробовала кокетничать, то получалось пошловато и смешно, хоть она и была умна, как настоящая еврейка, и неплохо сложена; ее ужимки были продиктованы природой, но устарели как минимум лет на сто. Довольно скоро он почувствовал, что перед ним - воплощение статуи на Мамаевом кургане, мать-героиня с мечом в руке, осиянная газом, что бьет из-под наполненной костями отцов земли. Эта ассоциация в первое время забавляла его, как забавляла, когда не злила, советская Отчизна, но как-то ночью, взглянув на бесстрастное тело ее, Русинский вдруг осознал, что вся его дальнейшая жизнь будет жертвой семейного идеала, который он так глубоко и скрытно ненавидел. По природе своей Русинский был воин; десять раз на дню он думал о смерти и цели, ради которой примет смерть, и в этом нехитром наборе список детских имен занимал самое последнее место. Прощальный разговор он провел хирургически резко, хотя в душе переживал не меньше Ланы. Молчаливо утешая ее, он думал, что пройдет лишь месяц, и она забудет его, а через полгода станет счастлива с другим, но расчет оказался неверным, хоть и лестным для него; после развода Лана ударилась в науку и, чего Русинский совершенно не хотел понимать - в мистику, пачками приобретая неправильные с точки зрения государственной идеологии снимки и брошюры. Вероятно, - подумал он с некоторой тревогой, - развод усугубил в ней страсть к иррациональному.