Малеска — индейская жена белого охотника - [8]

Глава 2

Он лежит на утоптанной земле,

Она стоит рядом на коленях,

И багровый поток медленно струится

По его волосам.

Она прижимает к груди его голову

И, рыдая, произносит его имя…

Он улыбается — он узнаёт её

И пытается назвать её имя.

Фрэнк Ли Бенедикт[6].

— О, Артур, милый Артур, я так рада, что ты спас меня! — прошептала Марта примерно через час после своего спасения, когда она лежала на кровати в доме отца, а над ней тревожно склонился Артур Джонс.

Джонс отпустил её руку и с беспокойным выражением лица отвернулся.

Марта смотрела на него, и её глаза были полны слёз.

— Джонс, — сказала она униженно и ласково, — Джонс, тем вечером я вела себя дурно, и мне очень жаль. Ты простишь меня?

— Я прощу… но в первый и последний раз, — ответил он с суровой решительностью, и она съёжилась под его взглядом. Много лет спустя, когда Марта была женой Артура Джонса и под воздействием тщеславия хотела поиграть с его чувствами, она вспоминала этот взгляд и не решалась кокетничать второй раз.

Следующим утром, на рассвете вооружённое войско числом около тридцати бойцов, составленное из всех, кого мог выделить посёлок, направилось в лес. Индейцев, которые стояли лагерем в Страке, было в два раза больше, и всё же горстка белых храбрецов задумала навязать им решающее сражение.

Небольшой отряд подошёл к северо-восточному краю озера, где остановился для краткого привала. Место было ровное, с редкими деревьями. Одни сидели на траве, другие, опершись на ружья, обсуждали дальнейшее продвижение, когда послышался дьявольский вопль, похожий на вой тысячи диких зверей. Огромный отряд воинов выскочил как будто из-под земли. Они приближались со всех сторон, по трое в ряд и стреляли в белых, производя ужасное кровопролитие.

Белые ответили на огонь, и звуки убийственной схватки были воистину кошмарны. Крики белого человека раздавались посреди ружейных залпов и свиста томагавков, которые сверкали в воздухе, разнося свои кровавые послания. И всё заглушал боевой клич дикарей, то хриплый, как рёв тысячи медведей, то похожий на лай множества волков, то доходящий до пронзительного, потустороннего крика племени диких кошек. О, как ужасна была сцена этой резни. Грудь в грудь, лицом к лицу белые и краснокожие сошлись в кошмарной схватке. Деревья над их головами поникли в туче дыма, а стволы были порублены томагавками, которые не попадали в цель. Мертвецы усеяли землю, но схватка, становясь всё свирепей и свирепей, продолжалась до самого заката.

Уильям Данфорт находился в гуще сражения. Много смуглых фигур было повержено в пыль и много диких воплей прозвучало после выстрелов его верного ружья. Но наконец от долгого использования ружьё засорилось, и он пошёл к озеру, чтобы его помыть. Он согнулся к воде, когда в нескольких футах от него появилась тёмная фигура индейского вождя. Он тоже пришёл почистить ружьё. Когда вождь закончил, он повернулся к белому человеку, который был ему как сын. Вытянувшись во весь рост, он произнёс вызов на индейском языке. Ружья обоих были заряжены и разряжены одновременно. Высокая фигура вождя пошатнулась и упала ничком, наполовину погрузившись в озеро. Вождь пытался подняться. Его руки били по багровой воде, но удары слабели, и вождь умер.

Заходящее солнце осветило сверкающие одежды распростёртого вождя… его длинные чёрные волосы струились по воде, и рябь играла вокруг роскошных перьев, которые составляли его дикую корону. Немного позади, на зелёном берегу лежал смертельно раненый Данфорт. Он попытался уползти на поле сражения, но кровь снова заструилась из его ран, и он, ослабевший и отчаявшийся, навзничь упал на землю.

Дикари отступили, звуки сражения затихали, и бедный юноша остался наедине с телом убитого воина. Хотя он ослабел от потери крови, он сделал ещё один отчаянный рывок и схватил ружьё, принадлежавшее вождю. Он зарядил и ружьё вождя, и своё собственное и положил их рядом с собой, решив защищать остаток жизни до самого конца, но всё же содрогаясь в душе. Медленно садилось солнце; на озеро, как вуаль, пала темнота. Он лежал, раненный, наедине с дикой природой. В этот предсмертный вечер мысли забытого человека были серьёзны и полны сожалений. Его душа замешкалась от странного ужаса перед мрачными вратами вечности, которые перед ним открылись; его охватывало сильное чувство самобичевания из-за индейской жены и младенца — дара великой любви, которые почти заставили его отказаться от своих родных и своего народа.

Поднялась луна, и густая тень тсуги, под которой он лежал, распростёрлась в нескольких футах от него, как крыло огромной птицы. Она медленно, почти незаметно, но всё же неумолимо надвигалась на него. Умирающий человек пристально, не отрывая взгляда, смотрел на край тени. Было нечто ужасное в том, как безмолвно подкрадывается тень, и он попытался уклониться от неё, как от живого существа, но с каждым движением из ран снова текла кровь; он упал на землю, от боли сжав белые зубы, и его руки вцепились во влажный мох. Его глаза лихорадочно сверкали при лунном свете под воздействием боли и воображения. Тень, на которую были обращены его глаза, была для него не тенью, но клубком змей, которые коварно подползали к нему, и ещё покровом — чёрным покровом на гробе, который тащили невидимые духи, чтобы навсегда скрыть его от света. Медленно и неотвратимо она ползла по его мокрому лбу и по горящим глазам. Его зубы разжались, руки расслабились, и нежная улыбка искривила его бледные губы, когда он почувствовал, что его коснулось нечто холодное, похожее на духа. Тут же с тенью дерева смешалась человеческая тень, и тишину вечернего воздуха нарушил плач ребёнка. Умирающий охотник попытался воскликнуть: