Райновский!
Баржин взглянул на Старика.
Но тот был абсолютно серьезен.
Только где-то в углах глаз… Хотя нет, это были просто морщинки.
— Очень рад. — Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в комнату. — Прошу!
При виде Старика все вскочили.
Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки ошалел.
— Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?
— Кто устоит перед натиском Чехашвили? — сказал Старик.
— Штрафную им! — потребовал Озол.
— Можно, — согласился Райновский. — Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так что с удовольствием…
— Это что за фокусы? — шепотом спросил Баржин у Гиго.
— Я не был уверен, что получится, вот и молчал.
Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский работает с ними с самого начала, настолько легко и естественно вошел он в их «братию». Это было приятно и самому Баржину, и — он ясно видел это — всем остальным.
Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а Старику, не признававшему «этого поветрия», кирпично заваренный чай.
— Ну-с, — сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, — а теперь два слова о деле. Только два слова, потому что всерьез мы будем говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах я о вашей работе знаю. Я имею в виду не лонг-стресс. Я имею в виду хомофеноменологию. Знаю из вашего, Гиго Бесарионович, письма и из неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном Михайловичем, — Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика. — И сдается мне, что вы не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает не из неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.
— Яновский напортачил, да? — спросил Озол.
— Адька! — рыкнул на него Поздняков. — Вы хотите сказать, Феликс Максимилианович, что система внушения…
— Я очень ценю коллегу Яновского, — сказал Райновский. — И должен признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только что внушать? Это, боюсь, вы с ним не продумали. Что же до технической стороны, повторяю, она была организована на совесть. Я бы, правда, несмотря на высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение химиотерапией. — Лешка не удержался от улыбки: в свое время он предлагал это. — Торидазин, а еще лучше — мелларил. Можете вы его достать?
— Достанем, — прогудел Гиго. — Достанем, Феликс Максимилианович!
— Прекрасно. Что же до внушения, то его, я думаю, будем строить по следующей схеме…
Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного стола, внезапно отключился от окружающего. С ним такое бывало, он называл это «абстрагироваться». Он почувствовал пока еще смутные, размытые, как на недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно, даже не будет фантастическим.
Впрочем, нет — будет, конечно, потому что Озол всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед…
А Баржин улыбался. Он слушал Райновского и чувствовал, как исчезает куда-то, тает в прокуренном, но, вопреки медицине, таком живительном воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.
Потому что никакого тупика нет. Есть только маленький полустанок в ночи. Поезд стоит здесь совсем недолго, можно только выскочить на платформу, походить, разминая ноги, по хрусткому снегу, искрящемуся в холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету — и снова в путь, дальше, дальше, потому что полустанок — это лишь короткая остановка и немного грусти, оставшейся там, позади…
>1971
