Маленький оборвыш - [21]

– Ты чего трясешься, Смиф?

– Мне ужасно холодно, Моулди. Я просто как лед холодный.

– Хорош лед! От него пышет, как от печки. Пощупай-ка, Моулди, – сказал Рипстон.

Моулди приложил руку к моей щеке.

– Вот тебе! Не смей лгать! – вскочил он и дал мне сильную пощечину. – А расплачешься, так я и другую влеплю!

Я старался превозмочь себя и не плакать, но это было выше моих сил. Целый вечер удерживался я от слез, но выходка Моулди прорвала плотину. Рыданья душили меня, и слезы полились из моих глаз так быстро, что я не успевал вытирать их. Я как будто переполнился горем, которому непременно надо было излиться. Я плакал тихо, припав ко дну фургона, и товарищи могли заметить мои слезы только по судорожным всхлипываниям, вырывавшимся у меня иногда.

Когда я увидел отца с кнутом на Ковентгарденском рынке, я решил никогда не возвращаться домой. С того дня я даже не вспоминал ни о маленькой Полли, на о домашней жизни, сердце мое замерло и очерствело.

Теперь я почувствовал, что оно как будто оттаивает, становится мягче, и в то же время на него ложится тяжесть, которую я не в силах выносить.

У Моулди, должно быть, тоже не хватало сил выносить мой плач. Исполняя свое обещание, он размахнулся еще раз и дал мне пощечину сильнее прежней.

– Экий ты разбойник! – набросился на него Рипстон. – Бьет бедного мальчика, который меньше его, да к тому же болен! Встань-ка, голубчик Смитфилд, помоги мне, мы ему зададим!

И, не ожидая моей помощи, Рипстон засучил рукава и принялся бить Моулди. Мне не хотелось драться, я старался примирить их, уверяя, что мне не больно, что я плачу не от пощечины, а от болезни.

Как только Моулди совсем очнулся, он выказал полнейшее раскаяние. Он сознался, что поступил как негодяй и, в виде удовлетворения, предложил мне ударить его изо всей силы по носу, причем он будет держать руки за спиной. Рипстон убеждал меня принять это предложение, но я отказался, и тогда Моулди заставил меня взять по крайней мере его шапку под голову и укрыться его курткой. Рипстон так же охотно отдал бы мне свою одежду, но у него была всего одна синяя фуфайка, заменявшая ему и рубашку и куртку, а шапку он потерял накануне, убегая от рыночного сторожа.

Хотя товарищи всеми силами старались уложить меня поспокойнее и укрыть потеплее, мне не становилось лучше. Я по-прежнему весь горел и в то же время дрожал от холода, язык мой был сух, а дыханье прерывисто и тяжело. Впрочем, после слез мне стало както легче, я готов был лежать спокойно и покоряться всему, что со мною сделают.

IX Я попадаю в работный дом

Моя болезнь сильно тревожила товарищей. Укрыв меня курткой и уложив как можно спокойнее, они сами не легли, а сели в дальний угол фургона и начали перешептываться.

– Это, должно быть, простуда, – шептал Рипстон. – Беда, если на человека нападет простуда. Ведь это простуда, правда, Моулди?

– Должно быть, что-нибудь такое, – еще тише отвечал Моулди.

– Хорошо бы горчичники поставить… Я помню, мне ставили, когда я был маленький… Как ты думаешь, Моулди, не сходить ли за горчицей?

– Чего ходить? Ведь сегодня воскресенье, все лавки заперты, одни аптеки открыты, а в аптеках горчицы нет.

– В аптеке можно бы купить пилюли, – предложил Рипстон. – Одна беда: у этих пилюль такие трудные названия – не знаешь, как спросить.

– Да так и спроси: пилюль на четыре пенса.

– А аптекарь спросит: «Каких вам?»

– Сказать: слабительных. Они, кажется, все слабительные, – равнодушно ответил Моулди. Он вообще вел разговор неохотно и, казалось, думал о чем-то совсем другом.

– Значит, решено, Моулди, – опять заговорил Рипстон. – Наш первый пенс завтра пойдет на пилюли для Смитфилда?

Моулди ничего не ответил, они оба на минуту смолкли. Я лежал тихо и вслушивался в их шепот. Сдержанность Моулди возбудила подозрение Рипстона.

– Моулди, – спросил он, – если это не простуда, то что же такое у Смитфилда?

– Почем я знаю! – неохотно ответил Моулди. – Да ведь ты же был в больнице, ты видал так много больных. Может, с кем-нибудь было то же, что с ним?

– Тише, – заметил Моулди, – он, пожалуй, не спит.

– Спит. Слышишь, как он ровно дышит?

– Да. А слышишь, как под ним солома шуршит, – должно быть, опять озноб сделался. – Затем он прибавил еще более тихим шепотом: – Жалко мне, что я отдал ему свою куртку, Рип. Шапка – не беда, а куртки жаль!

– Экая ты жадная скотина! – выбранился Рипстон. – Он бы, наверное, отдал тебе свою куртку, кабы тебе понадобилась!

– Ну, пусть пропадает, все равно! – вздохнул Моулди.

– Отчего же пропадает? Ты ведь завтра возьмешь ее?

– Ну, нет, с ней вместе можно захватить такую вещь, которой бы мне не хотелось.

– Да что такое? Говори толком!

– Тише, тише! Коли он услышит, так перепугается.

Они тихонько приподнялись и высунули головы из фургона, но я все-таки слышал все, что они говорили.

– У тебя привита оспа, Рип? – спросил Моулди.

– Привита, и свидетельство есть.

– Ну, и отлично: значит, тебе и бояться нечего. А у меня не привита, ко мне горячка как раз пристанет!

– Разве у него горячка? – испуганным голосом спросил Рипстон. – Значит, он умрет, Моулди?

– Наверно.

– Вдруг, Моулди? Так вдруг и умрет?

– Нет, не вдруг, – прошептал Моулди. – С ними там еще прежде разные штуки делают, головы им бреют, и все такое.