Маленький белый «фиат» - [30]

— А что еще?

— С ней он не только слышит колокола, но и видит падающие звезды.

— Ух ты…

— И… — Вероника закрыла глаза и тряхнула головой, — кроме того… когда она с ним, ему кажется, что он парит в воздухе.

— Действительно так круто?

— Я очень рада за него, поверь, я действительно счастлива… Я только немного разочарована, что он не сдержал слова, — она сердито открыла бутылку пива и залпом ополовинила ее.

— То есть ты хочешь сказать, что каждый мужчина, который в порыве отчаяния делает подобное заявление, должен остаток жизни провести как монах. Так?

— Именно. Им не следует врать. Доктор должен был сдержать свое слово, вот так.

— Я знаю, почему ты сердишься, — сказала Эстелла.

— Я не сержусь.

— Нет, сердишься, ведь ты сожалеешь, что бросила его — красивого танцующего доктора, пусть и англичанина. Ты думала, что сможешь найти кого-нибудь получше, а тебя хватило лишь на случайного хиппи с большим саксофоном, у которого нет даже нормальной работы, хотя ему около сорока. За то время, что ты потратила на никуда не годного Жан-Пьера, ты могла бы научить своего доктора всем французским постельным штучкам, и на сегодня он бы уже все освоил.

— Едва ли. А Жан-Пьер вообще-то не так уж и плох.

— А недавно ты мне говорила совсем другое.

— В нем есть скрытая восприимчивость.

— Скрытая восприимчивость? С чего бы это ей появиться?

— Ни с чего.

— Точно?

— Да.

— Правда?

— Да, правда. — Вид у Вероники был виноватый, она знала, что ничего не может утаить от Эстеллы. — Разве что… мы снова вместе.

— Ясно, ты опять с Жан-Пьером. Как романтично! А он знает про все твои дела? — она указала в сторону гаража.

Вероника кивнула.

— Но ты не переживай, он никому не скажет.

— А я об этом и не переживаю. Мне просто интересно: если он твой друг, то почему же он нам не помогает? Чем он занят? Сидит дома со своими медитативными этюдами?

— Нет, ты же помнишь — мы украли его стерео.

— О, да.

— У него есть причина.

— Надеюсь, уважительная.

— Он уехал на похороны.

— Ну что ж, принято. Я его отпускаю. Но как только он вернется в город, пусть придет и поможет нам разбирать эту долбаную машину, ясно?

— Придет, не волнуйся.

Через час Эстелле удалось уговорить Веронику чуть-чуть порадоваться за доктора и убедить ее в том, что поездка в Лондон для усекновения пальца — не самая лучшая затея. У них даже появились кое-какие мысли по использованию Жан-Пьера при ликвидации машины.

— Как писал Р. С. Томас… — начала Эстелла.

— Что? — спросила Вероника, и Эстелла процитировала следующие строки в собственном переводе:

Взгляните на этого сельского паренька,

Чья голова забита всеми теми гнездами,

Что ведомы ему, а карманы — цветами,

Раковинами улиток и кусочками стекла, —

Плодами часов, проведенных в полях

У колючих пучков чертополоха.

— Здорово, — сказала Вероника, — но какое это имеет отношение к нам?

— Вообще-то никакого, я просто подумала, что это тебя подбодрит.

Но на самом деле эффект оказался противоположным: Вероника представила, что тем самым сельским пареньком с улитками и стеклышками мог быть дядюшка Тьерри, пока его жизнь не пошла кувырком.

— Бедный дядюшка Тьерри, — сказала она, а после рыдала и всхлипывала несколько минут.

Эстелла была, конечно, права: хорошо, что с доктором так все обошлось, и он в отчаянии не занялся голубями. Она попыталась взять себя в руки.

Эстелла решила больше не цитировать валлийских поэтов, поскольку это давало скверные результаты, и, как только Вероника перестала шмыгать носом, она ушла домой, оставив подруге еще одну ночь прерывистого сна и черных мыслей.

Глава 7

На коврике у входной двери лежали два почтовых конверта. Первое послание было от родителей — открытка, поздравляющая с днем рождения.

Она пришла четыре дня назад — с обычными поздравлениями, кратким отчетом о пребывании родителей в Бенине, временем и номером рейса их возвращения, напоминанием о необходимости скосить траву и собрать пылесосом собачью шерсть и, что самое интересное, с фотографией ее племянницы и племянника.

— Иди, посмотри-ка, — позвала Вероника, и появился Жан-Пьер с распущенными волосами. Она протянула ему фотографию. — Это малыши. Миленькие, правда?

Он признал тот факт, что их привлекательность выходит за пределы сферы субъективного.

Она открыла второй конверт и вскрикнула от радости. Письмо пришло из Мадрида — некая галерея предлагала выставить ее работы. Будучи в Париже, они видели ее серию из двенадцати фотографий, названную «Сенбернар сидящий», и пожелали включить ее в выставку работ молодых французских фотографов. На каждой фотографии был запечатлен Цезарь, сидящий в различных уголках Парижа, а вокруг него сновали люди, спешащие по своим делам. На некоторых снимках он был почти незаметен, на других — он был центром внимания. На одном снимке он сидел с туристами у Центра Помпиду — они окружили его, словно он был шпагоглотателем или уличным танцором, а не семидесятикилограммовым псом с подрагивающим хвостом; на другом он сидел — никем не замеченный — у станции метро Бельвиль в часы пик, а на следующем его, сидящего подле сгоревшего мотоцикла, осторожно рассматривали неулыбчивые дети Обервилля. На всех фото морда его имела скорбное выражение, своего рода фирменный знак. Делать эти снимки было сущим кошмаром: вокруг пса сновали люди, совершенно лишние на фото, когда же ему надоедало сидеть, он ковылял прочь — за долю секунды до того, как «вылетала птичка». Но после трех недель усердия и семидесяти восьми пленок у нее было двенадцать кадров, которыми она осталась довольна, а теперь и в Испании нашлись люди, которые их оценили.