Маленький ансамбль - [14]

Это было на подступах к Яссам. При нас началось новое стремительное наступление. Мы едва поспевали за своими зрителями.

А через месяц, когда мы возвращались в Москву опять через Яссы, что-то испортилось в машине. Дожидаясь, пока водитель исправит повреждение, мы вышли поразмяться и увидели у дороги небольшой холм, у изголовья был вбит столбик с красной фанерной звездочкой и с надписью: «Младший сержант Ирина Васильева».

Концерт кончился, и в раздевалке я лицом к лицу столкнулась с фронтовыми подругами.

— Мы думали, вы нас не узнали...

— Сначала не узнала, а когда села, вспомнила...

— А Олечка вышла замуж за моего брата, мы теперь настоящие родственницы.

— Вам налево? Я вас провожу.

Крепко взявшись под руки, мы шагаем по вечерней Москве, рассказывая друг другу о себе.

Но я все время вспоминала слова Ирины: «Встретимся, встретимся, — а может, и вправду встретимся...»

АРТИСТКА

В первые послевоенные годы судьба забросила меня в Воронеж, я остановилась в Доме колхозника на первом этаже. Мои окна выходили во двор, где была конюшня. Засыпала я и просыпалась под страшную брань возчика, который или запрягал или распрягал свою лошадь. Кроме обычных слов, которые говорят мужчины, когда недовольны лошадьми, он называл ее «фефела», «мымра» и «артистка». Так как монологи эти я слушала по два раза в день, в конце концов, не выдержала, вышла во двор и познакомилась с возчиком.

— За что вы ее так? — спросила я.

— А как же, — ответил он. — Артистка и есть. Работать не любит. Она только может на месте ногами перебирать. Скажите мне, пожалуйста, что она делала до войны?

— Не знаю, — ответила я.

— И я не знаю, но только она не работала. Смотрите, у нее от упряжки на спине и на животе болячки. Они гноятся и не заживают. Поэтому она терпеть не может, чтоб ее запрягали, от ругани она морду воротит в сторону, стало быть, она к этому непривычная...

— Я тоже не люблю, когда ругаются.

— Ну, так вы артистка, а она лошадь. Улавливаете разницу? Я взглянула на лошадь. Лошадь как лошадь, худая только очень, как все мы после войны.

В субботу, сговорившись с возчиком, что вечером он отвезет меня на вокзал, я зашла в цирк. Цирк оживал, готовился к открытию первой послевоенной программы. Репетиции задерживались потому, что музыканты ждали, когда привезут из хранилища контрабасы, и привез их на телеге и въехал прямо в цирк мой знакомый возчик. Сидевший рядом со мной дирижер, взглянув на лошадь, вдруг сказал:

— Неужели это наша Стелла?

— Какая Стелла? — спросил скрипач.

— Ты не знаешь. У нас до войны была наездница наша воронежская, она еще не вернулась из эвакуации. Лошадей своих она бросила, не до того было. А главная у нее была лошадка — Стелла, вот эта лошадь похожа на нее...

— Это надо узнать, — сказала я.

— Да ее не спросишь. А впрочем, попробуем... распрягай! — крикнул дирижер возчику. А сам притащил откуда-то толстую пачку нот, разыскал в ней тот вальс, под который чаще всего работала наездница.

Тем временем лошадь, освободившись от упряжки, беспокойно затопталась на месте, а потом подошла и встала в проход на манеж. Встала и окаменела. Если бы не ноздри, которые дрожали, жадно втягивая воздух, можно было бы подумать, что это изваяние.

Дирижер, не спуская глаз с лошади, поднял палочку. Музыканты заиграли. Боже мой, что сделалось с лошадью. Будто бы ток прошел у нее по спине. Секунду она стояла, не двигаясь, а затем, выждав такт, наклонив голову, ритмично пошла по кругу. Она шла, не поднимая глаз, осторожно, как по льду, наверное, ей казалось, что это сон...

Музыканты плакали. Второй тур музыканты стали играть в мажоре, а лошадь, все вспомнив, гарцевала, она делала какие-то восьмерки, пируэты и реверансы. К концу вальса она, встав сначала на одно колено, а потом на другое, раскланивалась пустым стульям.

Она представляла себе и публику, и аплодисменты — она была актриса!

Вечером я услышала в открытое окно, как возчик въехал во двор.

Осторожно, стараясь не причинить лошади боли, возчик распрягал ее, а потом тщательно расчесывал ей гриву и хвост, о чем-то разговаривая с ней. Я вышла во двор.

— Артистка! — крикнул он мне радостно. — Как вы! Я ж говорил вам — война... А к примеру вам сказать, я не возчик, я ж наборщик. А как мне в последний год войны осколком глаз выбило, я пока вот сюда пристроился. Сегодня отвезу вас на вокзал и дам Стеллочке два выходных, пусть отдохнет. Я мазь достал у ветеринара, залечу ей все ссадины, все раны, и как вернется ее хозяйка, я сам отвезу ее и сдам в лучшем виде. Я, может быть, еще билетик куплю в цирк, сяду в первый ряд и похлопаю ей. Узнает она меня?

— Узнает, — сказала я, — непременно узнает.

Я подала Стелле сахар на ладони. Теплыми губами, осторожно она стала вбирать кусок за куском.

— Я пойду пешком, — сказала я ей, — отдыхай. Я в эвакуации тоже работала не по специальности, все обойдется, потерпи.

Лошадь не спускала с меня глаз, втягивая, может быть, знакомый ей запах духов...

У калитки я обернулась. Повернув а мою сторону свою красивую голову, Стелла смотрела мне вслед. Мне показалось, что она улыбнулась.

ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Поезд замедлил ход.